— Обратили внимание? С того самого времени, ещё с севастопольских дней Николай Бирилёв-первый! Заметьте, ещё только определялись в морской корпус ваш брат Алексей, двоюродные братья Михаил и Александр, а вы уже высочайше были утверждены флагманом новой русской морской династии. Что ж теперь — спускать флагманский флаг?

Лицо Николая Алексеевича побледнело, и он присел в стоящее рядом кресло.

Слава... Сколько на земле людей добивается её! Одни посвящают этому себя без остатка, отказываются от всех земных благ, до самозабвения трудятся, стремятся достичь такого самосовершенства, чтобы действительно совершить что-то полезное и нужное людям. Другие, забыв о своём человеческом достоинстве, ползут к славе на брюхе, лижут ноги сначала маленькому, самому непосредственному своему начальству, затем доползают и до более крупного. И доползают, добираются до известности! Но какой ценой и когда? Когда всё человеческое утрачено.

С юных лет виделась эта жар-птица — слава — и Бирилёву. Однако так, как и зелёный луч в море, о котором много мечтается, увидеть его удаётся немногим. Только когда грянула война, промелькнуло в сознании, почудилось: вот он, мой час! Но, как и обманчивый зелёный луч на горизонте, мысль эта померкла в смрадном, вставшем клубами над Севастополем дыму, сгорела, не успев расправить крыльев, в огне смертоносных разрывов. Надо было делать простое и трудное, самое неблагодарное, чернорабочее дело войны — когда другие ложатся спать, подниматься и выходить в ночь, потом по-пластунски, обдирая в кровь локти и колени, пробираться по каменистой земле к вражеским траншеям, вскакивать и, поднимая властной командой матросов, бросаться на врага. Бросаться под пули, под взмахи клинков...

Оставался во рту после этого горький, тошнотворный привкус, на ладонях — запёкшиеся сгустки чужой крови, в ушах — долго не проходящий, раздирающий душу крик смертельно раненных и выстрелы, взрывы и снова пальба...

Слава пришла тогда, когда сердце готово было разорваться от непереносимых страданий, от ни на секунду не затихающей скорби... Известность со стороны явилась в тот момент, когда сам уже осознал, чего действительно стоишь во мнении людей, которые доверяют тебе самое дорогое — жизнь.

И вот теперь эта слава глядит на тебя холодной, витиеватой канцелярской вязью. Ты для неё уже символ самого себя. Ты — знамя, ты — флаг, который нельзя опустить.

Однако флаг, он что-то высокое и священное лишь для тех, кто заставляет себя так о нём думать. Только флаг сам знает, что он просто кусок материи такой-то длины и такой-то ширины да такого-то качества. Человек же не может и не хочет стать тряпкой.

Если бы обыкновенный чиновник решал судьбу Бирилёва, пошла бы его бумага от одного канцелярского стола к другому и, глядишь, достигла бы высочайшего кабинета. А там всё могло бы решиться в зависимости от настроения монарха, иначе говоря, от того же могущественного и всесильного на Руси случая.

Но Лесовский, кроме того, что являлся главным командиром Кронштадта и генерал-адъютантом свиты его императорского величества, в первую очередь был человеком неординарным, добившимся высоких постов не шарканьем по дворцовому паркету, а службой флоту.

Вместе с адмиралом Путятиным он, командиром «Дианы», ходил устанавливать дружественные отношения с Японией, был организатором российского коммерческого флота, с адмиралом Бутаковым — создателем отряда броненосных кораблей, который являл собою первоклассную по тому времени военно-морскую силу. Много сделает он и после для освоения русским флотом просторов Атлантики. Иными словами, он был от начала и до конца, что называется, морская косточка и потому не мог не ценить высоко в Бирилёве этих же самых качеств.

Но симпатии подчас возникают не только на основе сходства характеров. Может покорить и несхожесть. Лесовский был противоречивой личностью. Не честолюбец, смелый мореплаватель и умный, способный теоретик флота, он в то же время был зверь-адмирал, который, правда, легко отходил после каждой грубости.

Пущенные в ход кулаки адмирала на «Олеге» — один эпизод. Но ещё до этого в Тихом океане матросы «Дианы» едва не выкинули за борт своего командира, когда он в критическую минуту бросился их избивать. Только находчивость старшего офицера спасла будущего адмирала от расправы.

Матросская же любовь к Бирилёву стала легендой, и о ней знал весь флот. И если в минуту гнева Лесовский мог поднять кулак на какого-нибудь матроса, он, как умный и рассудительный человек, конечно же не мог занести свою руку над той любовью, которая уже жила как легенда.

Адмирал взял со стола рапорт Бирилёва и медленно разорвал лист вдоль, потом пополам.

   — Не волен подписать как командир. Но ещё более — как человек, — заключил он аудиенцию.

И вот новый удар судьбы — гибель родного корабля.

Корабли, как и матросы, держатся до последнего. Но если пробоина ниже ватерлинии, если к ней уже не подвести пластырь, ничем её не залатать? Тогда остаётся одно: встретить судьбу без паники и малодушия. И лучше — уж сразу на дно, чтобы никто не видел искорёженной взрывом, содрогающейся в конвульсиях некогда надёжной, а теперь рваной брони.

Гордо, с сознанием выполненного долга, уходили когда-то на дно корабли Черноморского флота. Они предпочли небытие жалкой участи взятых на абордаж пленников. И это не было трусостью, а честным и необходимым исходом.

Так, или примерно так, размышлял о своей судьбе Бирилёв, сидя на веранде небольшого частного пансионата в Карлсбаде в июле 1870 года.

Около двух недель назад он приехал в этот курортный европейский городок вместе с Сергеем Петровичем Боткиным. Мари обрадовалась счастливой возможности отправить мужа для курса лечения карлсбадскими гейзерными водами хотя бы под временным, пусть даже в течение нескольких дней, присмотром Сергея Петровича. У Боткина были дела в Берлине, но он решил остановиться в Карлсбаде, чтобы попить целебной воды: стала пошаливать печень.

Сергей Петрович вышел на веранду свежий, порозовевший после холодного умывания и тоже присел к столу. Они заказали лёгкий завтрак.

   — Многое в успехе лечения сейчас зависит от вас, Николай Алексеевич. — Сергей Петрович пытливо посмотрел в лицо Бирилёва, словно прочёл его мысли, — Гейзерные ванны, я заметил, существенно повлияли на ваше состояние, их надо продолжать. Но пользовать вас мне и моим коллегам предстоит ещё долго. Вы человек сильный, и я говорю вам об этом прямодушно.

Боткин более не скрывал ни от Бирилёва, ни от Марии Фёдоровны серьёзности заболевания. Теперь, после пяти лет почти сплошных приступов, тяжесть недуга всем была очевидной, и только осознанная борьба с болезнью могла её облегчить. Прямодушно же говорить об этом давало возможность испытанное мужество самого пациента и его самоотверженной жены.

   — Я бы согласился пойти на всё, даже на самые крайние меры, — неожиданно сказал Бирилёв, отставляя чашечку недопитого кофе.

   — Что вы имеете в виду? — отозвался Сергей Петрович. — Хирургическое вмешательство? Но как найти травмированный участок мозга? Где тот сосудик, который был повреждён много лет назад, отчаянно сопротивлялся, а потом сдался? И самое главное: операций на человеческом мозге ещё никто не делал.

   — А если мы с вами положим начало? Я — как первый пациент, вы — первый исцелитель?

   — Простите, Николай Алексеевич, но после ампутации головы ещё никто не жил.

В глазах Бирилёва вспыхнула усмешка, но тут же погасла.

   — Что ж, видно, голова для того и дана человеку, чтобы он, в самом последнем и крайнем случае, мог ею за всё заплатить...

Вместилище радости, счастья и мужества — сердце. Наверное, это так. Но совесть живёт в голове. Бирилёву показалось, что к этому убеждению он пришёл окончательно, и потому, высказывая свои мысли будто бы в виде шутки, он говорил о своих убеждениях.

Наступало время решать, и он, человек мужества, спрашивал теперь не своё сердце, а разум: как быть? Сердце подсказывало: надо жить, жить во что бы то ни стало! Совести же необходимо было оставаться чистой до конца.