Всё напрасно. Миша не оборачивается. Он пишет.
Наконец по лестнице подымается бабушка. Она несколько часов подряд не видела внука. Слава Богу, вот он, за столиком. Круглая темноволосая голова и светлый клок надо лбом.
— Мишынька...
— Бабушка! Послушайте, что я написал.
Он читает вслух, торопясь, захлёбываясь и уже хмурясь: только что эти же рифмы звучали в нём, как целый оркестр, а сейчас сникают и гаснут. На глазах у него слёзы, лицо обиженное и несчастное.
— Ах, да что же ты, голубчик мой? Право, переписано красиво, ровно... О чём ты?
— Ах, ах, — вторит немка, хлопая по бокам ладонями, как всполошённая курица.
А мальчик плачет всё горше, не умея ничего объяснить. Про себя он думает в ожесточении, что никогда больше не станет читать и списывать этих гадких стихов. Он полон к ним вражды, недоверья. Но проходит минута, другая... утешенный ложкой варенья, он ласкается к бабушке и просит привезти ему новые книги, в смутной надежде отыскать в них то, чего недоставало в прежних.
— Будь по-твоему, дружок, — соглашается бабушка. — На будущей неделе пошлю Абрамку Соколова в Москву для хозяйственных надобностей. Пусть сходит на Поварскую к братцу Дмитрию Алексеевичу[2]. Дам письмо. Ужо отыщут тебе на Кузнецком мосту самые лучшие стихи с картинками!
На следующий день Миша опять сидит над раскрытой тетрадкой. Как все дети, он не может жить ожиданием, ему нужно дело, которое приносит немедленные плоды. Переписывая чужие стихи, он переиначивает их всё чаще и смелее. Стремится найти такую рифмованную строку, которая одним глотком утолит в нём бессознательную жажду. Это и произошло однажды, подобно удару грома. Строка из Бестужева-Марлинского[3] вонзилась внезапно, едва наткнулся взгляд. Канула в него, как камень в колодец.
Без плеска. Иногда казалось, что она всё ещё летит, не достигая дна. Да и есть ли дно у души?..
Он помнит, как захватило дыхание. Испытал нечто похожее на удар по сердцу. На пророческую весть издалека. На опалённость неземной любовью... Ах, да что сравнения?! Всю полноту жажды жизни, всю боль прощанья с нею пережил он в этот миг.
Бедняга Марлинский! Ведь он читал его поэму, как слепой:
Водил глазами, но не ощущал строк. А они толкались, громоздились и давно бы уже задавили собою ту единственную, если бы Лермонтов не держал её на дрожащих ладонях, у трепетных губ, будто глоток воды посреди пустыни.
Но всё это случилось гораздо позднее, когда его детские и отроческие годы уже миновали.
Впрочем, лермонтовский возраст — явление совершенно особое, поразительное, не совпадающее ни с кем и ни с чем. Не погрешим против истины, приняв как данность: если есть чудо в русской литературе, то это Лермонтов!
Осмелимся и на дерзостную вольность, бросим взгляд на это чудо из сегодняшнего дня.
Словно гигантский метроном отсчитывал над ним дни, часы и минуты во всё убыстряющемся темпе. С шестнадцати до двадцати семи неполных лет он прожил колоссальную по возможностям и великую по свершениям жизнь. Так и не успев, кажется, полюбить по-настоящему никакую женщину, он оставил пример редкого однолюбия — в мысли и поэзии.
Бесполезно искать истоки грандиозности духа поэта в натуре порывистого, желчного, но малопредприимчивого отца. Энергии Юрия Петровича хватило лишь на выгодную женитьбу. Воспользоваться её плодами он уже не умел.
Юная мать скользнула по жизни сына бледным пятнышком. Проживи она до старости, едва ли запомнилось большее: тоскливая песенка вполголоса, покорное увядание души. И Марья Михайловна исчерпала жизненные силы в одном-единственном желании — отдать себя отставному офицеру из тульского захолустья, который делил родительский кров с целым выводком сестёр-бесприданниц.
Бабке ко дню рождения внука едва перевалило за сорок лет. Это потом она намеренно прибавляла себе годы, чтобы в борьбе с зятем выставлять напоказ мнимую дряхлость! Елизавета Алексеевна была тяжела на руку, прижимиста и ограниченна. Ни в чём не переступала обычаев клана Столыпиных, дворян-предпринимателей, разбогатевших на винокурении. Вела хозяйство жёстко и старомодно: не спускала мужикам копеечную недоимку и за любую провинность драла крепостных. Но могла, не дрогнув, заложить имение, чтобы дать взаймы крупную сумму любимой племяннице Марье Шан-Гирей. Была хлебосольна, торовата: в доме постоянно жили чужие, всевозможные вдовы и сирые девицы, вроде поповен Макарьевых (их отец-расстрига был сослан в монастырь за пьянство). А чтобы не скучал в учении Мишынька (правописание из бабкиных писем), собрала целый пансион из окрестных дворянских сынков. Кроме братьев Юрьевых и княжат Максютовых (их село Нижнее Ломово стало впоследствии местом действия романа «Вадим») пригласила, смирив нрав, родню по лермонтовской линии — прилежного мальчика Пожогина-Отрашкевича, сына Мишиной тётки Авдотьи Петровны.
Для учения внука бабушка средств не жалела! На Благородный пансион выкладывала, не моргнув, по шестисот пятидесяти рубликов, вырученных на ржи, овсе и горохе, а гувернёр-англичанин Виндсон обходился ей и того дороже — в три тысячи рублей за Но вечно прибеднялась; объявила казне доход с имения в пятьсот рублей, а действительный был свыше двадцати тысяч. И она же со странной алчностью пеняла потом Михаилу Юрьевичу, почему не берёт за стихи денег из «Отечественных записок»? Словом, Елизавета Алексеевна Арсеньева, урождённая Столыпина, была фигурой сильной, волевой, но вполне ординарной.
Можно и дальше перебирать одного за другим его предков и родичей в обозримом прошлом, начиная с четырнадцатого века, когда ордынский мурза Ослан перешёл на службу к московскому князю, а его крещёный сын Арсений положил начало фамилии.
Или же, ведя корень по отцу, с начала семнадцатого века, от шотландца Джорджа Лермо́нта[4], наёмная шпага которого честно обороняла арбатские ворота в дни Смутного времени. Следующий Лермонтов (долго писалось — Лермантов), Пётр Юрьевич, считался уже русским дворянином, имел пожалованные пустоши и деревеньки, сидел воеводой в Саранске. Все Лермонтовы, поколение за поколением, целый ряд Юриев Петровичей и Петров Юрьевичей (родовому имени изменили лишь под давлением самовластной бабки) носили армейские мундиры, не запятнав их трусостью.
Водились в обширной родне странности и чудачества. Но над всем преобладала хозяйственная хватка. Случались, впрочем, и всплески вольнодумства, как у двоюродного деда Аркадия Алексеевича Столыпина, сочувственника декабристам, отца будущего любезного дружка. Монго[5]. Или примеры стойкости характера, как у бабкиной родной сестры Екатерины Алексеевны, в замужестве Хастатовой, кавказской генеральши, «авангардной помещицы», обосновавшейся на самой границе с немирными аулами. Эти оба прожили свою жизнь не вовсе обыденно.
2
...Пусть сходит на Поварскую к братцу Дмитрию Алексеевичу. — Столыпин Дмитрий Алексеевич (1785—1826), брат Е. А. Арсеньевой; офицер с 1803 г. В качестве артиллериста участвовал в кампании 1805 — 1807 гг., отличился под Аустерлицем. Генерал-майор, позднее — военный теоретик. Служил в Южной армии, где командовал корпусом. Был близок с П. И. Пестелем, и его, как человека просвещённого и передового, декабристы прочили — наряду с его братом Аркадием Алексеевичем, а также с М. М. Сперанским и И. С. Мордвиновым — в состав Временного правительства.
3
Строка из Бестужева-Марлинского... — Бестужев Александр Александрович (псевдоним Марлинский; 1797—1837), писатель, декабрист. В 1823 — 1825 гг. совместно с К. Ф. Рылеевым издавал альманах «Полярная звезда». После 14 декабря 1825 г. был сослан, затем служил рядовым в действующей армии на Кавказе. В 30-е гг. XIX в. выступал под псевдонимом Марлинский, получил широкую популярность как автор светских и «кавказских» повестей и рассказов.
4
...ведя корень по отцу, с начала семнадцатого века, от шотландца Джорджа Лермо́нта... — Интерес Лермонтова к своей генеалогии по отцовской линии питался романтическими догадками о фамилии, казавшейся ему по языковым признакам производной от исторических имён — испанского Lerma или шотландского Lermonth, причём последнее имя он связывал с балладой В. Скотта о полулегендарном поэте-прорицателе Томасе-Рифмаче, прозванном Лермонтом, который считается зачинателем шотландской литературы (XIII в.). (Впоследствии Вл. Соловьёв пытался установить черты сходства в психологическом складе Лермонтова и Томаса Лермонта.) Основатель рода Лермонтовых в России шотландец прапорщик Георг (Юрий) Лермонт (М. Ю. Лермонтов приходится ему прямым потомком седьмого поколения) впервые оказался на русской земле в составе польского гарнизона, осаждённого русским войском в 1613 г. Около 60 шотландцев и ирландцев перешли в ряды московских войск, и Георг Лермонт в их числе. Служил офицером в войске кн. Д. М. Пожарского. В 1621 г., будучи поручиком, пожалован поместьями в Галичском у. Костромской губ. Погиб во время русско-польской войны 1632 — 1634 гг. в звании ротмистра рейтарского полка. Из трёх его сыновей (Вильям, Пётр и Андрей) дети были только у Петра, который в 1653 г. принял православие и в 1656 — 1659 гг. стал воеводой Саранска. Умер в 1679 г. Его сын Юрий (Евтихий) — стряпчий, потом стольник — умер в 1768 г., оставив трёх сыновей: Матвея, Петра и Якова (по линии Петра происходил М. Ю. Лермонтов). Пётр Евтихиевич (1698 — 1734), капитан, имел четырёх сыновей, двое из которых мужского потомства не оставили. От его сына Юрия Петровича (1722 — ?) идёт ветвь, оборвавшаяся на Лермонтове.
5
...как у двоюродного деда Аркадия Алексеевича Столыпина, сочувственника декабристам, отца будущего любезного дружка Монго, — Столыпин Аркадий Алексеевич (1778 — 1825), тайный советник, обер-прокурор Сената, затем сенатор. Отец А. А. Столыпина (Монго). Просвещённый и передовой деятель своего времени, близкий друг М. М. Сперанского. Был не лишён литературного дарования, в молодости сотрудничал в журнале «Приятное и полезное препровождение времени», где в 1795 г. было опубликовано его стихотворение «Письмо с Кавказской линии к другу моему Г. Г. П. в Москве» — первое в русской литературе стихотворное произведение о Кавказе. В декабристских кругах его уважали за гражданское мужество и даже прочили в состав Временного правительства наряду с его тестем Н. С. Мордвиновым, братом Дмитрием Алексеевичем и М. М. Сперанским.