Утром на звоннице гудели колокола — день был воскресный. Но Есенин не слышал звона, он спал, не подозревая того, что в этот час происходило в избе.

Сестрёнка Катя сидела у окошка и наблюдала, как из храма неторопливо выходили люди. От празднично одетой толпы отделилась женщина, которую все звали Воробьихой, — быстрая на ногу, востроглазая и пронырливая, — она направилась к избе Есениных.

   — Мама, — живо известила Катя, — к нам Воробьиха идёт!

Мать готовила завтрак, самовар уже кипел. Заглянув в зыбку, где безмятежно спала Шура, мать приблизилась к окошку.

Воробьиха двигалась походкой, похожей на трусцу, немного припадая на одну ногу и озираясь по сторонам. По этим оглядкам мать догадалась, что спешит она неспроста — или с новостью, или по неотложному делу. Была она баба одинокая — бобылка, хоть и пронырливая, с собачьим нюхом, но услужливая, незлобивая и на удивление бескорыстная, и Татьяна Фёдоровна принимала её с ласковым покровительством и доверием.

   — Может, она к Ерофеевне торопится? — вслух подумала мать, погладив Катю по голове. — К нам ей вроде бы и незачем. Разве что чайку попить...

   — К нам, — решительно крикнула Катя. — К нам же!..

Воробьиха вошла в избу, перекрестилась на образа, сказала певучим голоском, сладко, по-кошачьи прижмурив глаза:

   — С праздником вас! Как у вас чисто да опрятно! Хорошо вы живете, Таня, и изба просторная, и храм Божий рядышком.

   — Да, у нас хорошо, нечего Бога гневить, — согласилась Татьяна Фёдоровна. — Ты проходи, Варя, садись. Сейчас чай пить станем. С пирогом.

Гостья не торопясь сняла атласный праздничный платок, заколотый у шеи булавкой, и стала без него ещё проще, добрее. Прошла, прихрамывая, вперёд, села на лавку.

   — Да, летит время, Таня, — заговорила она. — Мы стареем, а детки растут, будто их тёплым дождичком поливают. Сынок, сказывают, приехал? Вырос, небось не узнать. Где он, поглядеть бы на него хоть одним глазком.

   — Спит в амбаре.

   — Отсыпается, стало быть... Где и поспать, как не у родимой матушки... Женить его не надумала? Все ровесники его давным-давно переженились. Пора и ему бы...

Татьяна Фёдоровна растерянно улыбнулась, вспомнив, как вчера ночью к Сергею приходила Лидия Ивановна, — мать и сейчас не понимала, как это могло случиться...

   — Мы с отцом волю с него не снимаем, Варя, у него у самого голова на плечах...

Воробьиха, понизив голос, выпалила строго и наставительно:

   — А вы ему зря волю не давайте — жените, и вся недолга!

Татьяна Фёдоровна опять улыбнулась, подумав: «Женишь его — поди-ка!» Сказала Кате:

   — Беги, дочка, разбуди Сергея.

Дверь амбара была раскрыта — из неё слышалась весёлая, задорная песня. Есенин лежал на кровати, заложив руки за шею, и пел. «Уж и жених...» — насмешливо подумала девочка и выговорила с деланной строгостью:

   — Иди чай пить. Мама велела, чтоб скорей!

   — Обедня уже отошла? — Он удивился, вскочил с кровати. — Принеси ковшик воды, лицо ополоснуть.

Он вошёл в избу свежий, с влажными волосами, в серых брюках, в новых штиблетах, в белой рубашке с галстуком. Не ожидая встретить гостью, приостановился у порога.

   — Здравствуйте... тётя...

Воробьиха чуть не подпрыгнула от изумления.

   — Батюшки, Таня, красавец-то какой! Королевич! Право слово — королевич!

Есенин негромко засмеялся.

   — Принц Датский — Гамлет.

Мать сказала сдержанным тоном:

   — Серёжа... поставь самовар на стол... Теперь сядь. — Она казалась серьёзной и немного печальной. — Вот уговаривают женить тебя. И невесту подыскали уже.

Есенин развеселился:

   — Невесту? Кого же?

   — Дарье Шориной желательно Наташку за тебя отдать, — пояснила Воробьиха.

Есенин быстро вошёл в игру.

   — Ах, Дарье желательно! Как это мило с её стороны... А мне вот желательно невесту сперва поглядеть...

   — Невеста — что надо, — заверила сваха авторитетно. — Что красавица, что смиренница, что умница... Другой такой во всей округе не сыщешь. — Она говорила, а сама всё ближе и ближе придвигалась к Есенину. — Бери, парень, не промахнёшься! Ручаюсь!..

   — Даже ручаетесь! Устно или письменно?

   — Головой! — выкрикнула Воробьиха, входя в азарт. Она раскраснелась, глазки засверкали, а цепкие пальцы впились в его плечо.

   — Может быть, возьмём, мама, если уж другой такой во всей округе нет? Одна беда — не видал её.

   — Как это не видал! Чай, вместе в школу-то бегали. Моложе она тебя, может, на годок будет. Так это и лучше...

Есенин пробормотал со смешком:

Воробьиха недоумённо поглядела на жениха и отодвинулась, обиженная.

   — Бормочет Бог знает что, как дурачок...

Есенин расхохотался — вот комедия-то в самом деле!

Мать погрозилась:

   — Серёжка, не озоруй. Дело-то нешуточное. Девичьей чести касается. Думай, что говоришь...

   — Она на сенокосе будет? — деловито спросил Есенин.

   — А как же! Первая работница!

   — Ладно, погляжу, что это за лучшая красавица в округе. Садитесь, тётя, чай с нами пить. Придвигайтесь ближе.

Катя опять выглянула в окошко.

   — Глядите, барчата идут! К нам! Глядите, глядите! С цветами.

Через улицу, не спеша, даже церемонно, перешли мальчик и девочка, оба в соломенных шляпах с широкими полями. Подойдя к избе, они неуверенно взошли на крыльцо, в сени и вежливо постучали в дверь. Хозяйка отворила. Они перешагнули порог, удивлённо озираясь на большую русскую печь, на цветастые занавески, точно попали в сказочный терем. В руках у них были букеты роз. Мальчик поклонился, а девочка как-то смешно присела, дотронувшись пальчиками до платьица, — оба хорошенькие, нарядные, непохожие на деревенских ребятишек.

Мальчик произнёс, не робко, а спокойно, с достоинством:

   — Это Сергею Александровичу. От мамы. — И протянул букет. Девочка подала свой.

Есенин поспешно вылез из-за стола, принял от детей букеты, на лепестках роз ещё светились капли утренней росы.

   — Передайте маме мою благодарность.

   — Благодарю, передам, — сказал мальчик. — До свидания. — Он опять поклонился, а девочка снова присела, тронув пальчиками платьице. И они ушли. Мальчик вёл сестрёнку за руку.

Есенин был взволнован, случившееся повергло его в смятение.

   — Мама, найдётся у нас свободная кринка? — Он положил цветы на стол.

   — Погляди в чулане, — сказала мать, едва скрывая смущение.

Он сунулся в чулан, нашёл пустую кринку, красную, гончарную, наполнил её водой и поставил в неё розы. Благоухание текло от них, заполняя всю избу. Посреди избы стояла мать и, что-то соображая, тихонько качала головой.

Воробьиха, поджав губы, встала.

   — Спасибочко за чай, за сахар. Я уж пойду... — Она накинула на голову свой атласный платок и заколола его булавкой у шеи.

   — Заглядывай, Варя, — сказала мать каким-то упавшим голосом. — Не обходи стороной...

   — Непременно, Таня, непременно.

Есенин неприкаянно потолкался по избе, потом присел к столу и наскоро, не ощущая вкуса, съел яичницу, запил пирог чашкой чая и молча вышел из избы в сад.

Каждый вечер, как только начинало смеркаться, Есенин надевал свой серый костюм, начищал ботинки и, выпив прямо из кринки молока, пересекал наискось улицу, скрывался за высоким забором барского особняка. Иногда за ним заходил Тимоша Данилин, и тогда они отправлялись вдвоём.

Их встречали ласково и непринуждённо. Первое время Есенин чувствовал себя стеснённо в этом необычном месте. Хозяйка улавливала это его состояние и однажды спросила с едва приметной улыбкой;