– Ты не егози, – я ей тихонечко. – С чего решила, что на лодке злой люд? Может, это из Киева к нам кто наведаться решил?

– Нет, – замотала головой. – Не киевские это. Девки говорят, что к ним сюда такие страшенные лодки отродясь не заходили, – кивнула она на подруг.

– Что ж в ней страшного?

– Как чего? – удивилась одна из девчушек. – Огромадная она, не меньше терема, на носу зверь неведомый вырезан…

– А еще они в нас из лука стреляли, – вставила словцо третья девчушка.

– Это они в меня стреляли, – гордо сказала Малуша. – Стрела в березу прямо перед носом моим воткнулась,

– А они нам вслед кричали, – шмыгнула носом самая маленькая, – обещали на косах повесить. А один порты спустил и местом срамным нас стращал.

– Ты цела? – спросил я сестренку.

– А чего мне сделается, – пожала она плечами. – Мы же быстро сбежали.

– Понятно, – кивнул я. – Давайте всех сюда зовите. А ты, – сказал Малуше, – беги на лесное пастбище, близнецов зови. Пусть подпаска со стадом оставят, а сами в деревню спешат. Да пускай поторапливаются! – крикнул ей уже вслед.

– Ну, что? – сказал я себе, оставшись один. – Скучно тебе было в покое сидеть? Теперь повеселишься.

– Что стряслось, Добрый? – смотрю, ко мне старик Веремуд ковыляет.

– Гости у нас непрошеные, – отвечаю.

– Кто такие?

– А я почем знаю?

– Может…

– Не может, – перебил я его. – Не стали бы ни Ольга, ни Свенельд по своим стрелять. А Малуша сказала, что они едва живыми с плеса ушли.

– Ясно, – кивнул старик.

– Может, лучше в лес, пока не поздно? – спросил я. – Пограбят деревню да дальше пойдут.

– А что мы потом хозяйке скажем? Она же с нас добро свое требовать начнет.

– Так что ж нам теперь? За чужое добро головы класть? Или совсем в ней разумения нет?

– В ней, может, и есть, – вздохнул старик, – только Свенельд нас точно не пожалует. Весь он в отца. Асмуд, бывало, за драную дерюгу до смерти лупцевал. И сынок его не лучше.

– Да и стары мы, чтоб по лесам бегать, – это еще один старик к нам подошел. – Что за люди идут, знаешь?

– Нет, – покачал я головой.

– А сколько их?

– Тоже не знаю.

– Так чего же ты тогда в бега собрался? – усмехнулся он. – Может, все не так и страшно, как на первый взгляд кажется? Всполошились детишки, померещилось им с перепугу, а у тебя уже поджилки затряслись.

– Зря ты так, Заруб, – вступился за меня Веремуд. – Мальчишка не за себя боится, а за нас, немощных, за детей и за внуков наших. И негоже тебе его в трусости обвинять.

– Верно говорит, – третий старик уже облачился в старенькую, давно не чищенную кольчугу, опоясался мечом и теперь спешил к нам. – Нечего на Добрына поклепы наводить.

– Ты, Кислица, я смотрю, и ополчиться успел? – усмехнулся Заруб.

– А чего тянуть? – подошел к нам старый ратник. – Ясно же, что лучше с мечом в руках умереть, чем, как ты, на лежаке.

– Рано ты его хоронишь, – Веремуд расправил сивые усы, – он еще покоптит белый свет. Ведь так, Заруб?

– Да ну вас, – отмахнулся старик и во двор свой поспешил.

– Сейчас топор свой ржавый из подклети достанет, – усмехнулся Веремуд. – Тогда нам точно никакие лихие люди не страшны.

– Это у тебя, старика, по подклетям оружие ржа ест, – на ходу огрызнулся Заруб, – а у меня оно всегда наготове.

– Это ты бабке своей расскажи! – крикнул ему вслед Кислица. – А то она дочке моей жалилась, что забыла, когда от тебя ласку в последний раз видела. Да оружие твое… точила. – И хохотнул в кулачок.

Препирались старые вой, а я все думал: «Может, прав Заруб? Мало ли что девчонкам с перепугу пригрезится могло. Увидали драккар и обмерли. Однако насчет стрел Малуша врать не будет…»

– Ну? Чего пригорюнился? – вырвал меня из дум Кислица.

– А чего мне горевать? – сказал я ему. – Коли пожалуют гостечки, так и встретим их, как подобает.

– Вот это другой разговор, – притопнул Веремуд, – сразу видно: порода боевая. Весь в деда пошел.

– А ты что, деда моего знавал? – удивился я.

– Нискиню-то? – сказал Кислица. – Как не знать? Рубака был отчаянный. Жалко, что ты его не застал. Храбро он с нами вместе под Цареградом бился…

– А потом против нас на Ирпене сражался, – добавил Веремуд. – Приятно было с ним мечи скрестить. – Он немного помолчал и выложил: – Это же мой клинок его кровью напился. А потом уж меня батюшка твой приголубил. Вот и памятка от него, – оттянул он ворот рубахи, шею заголил, а на ней шрам. – Думал уж, что рядом с дедом твоим за один стол в Вальхалле сядем да попируем всласть. Не вышло, – вздохнул старик, – Заруб меня из боя вынес…

– Опять мне кости моете? – вышел со своего двора Заруб-ратник.

Кольчуга на ратнике впрямь, как новая, наплечники блестят, за поясом топор точеный, на плече телепень [49] повис, усы по-боевому в косички заплетены, только оселок не прикрыт.

– Шелом-то где? – Кислица ему.

– А-а, – махнул рукой Заруб. – Не углядел я. Бабка моя его вместо корца приспособила. Говорит, удобно свиньям месиво им накладывать – по три шлема на рыло.

– А доспех чем смазывал? – прищурился на него Веремуд.

– Чем-чем? Маслом коровьим. Всему вас, варягов, учить надо. Привыкли все нахрапом брать, оттого и бережения не знаете. Ты чего здесь, старый хрен, сказками забавляешься? Мы уж ополчились, а ты, я вижу, решил лихоимцев голыми руками давить да до смерти язычиной своей забалтывать?

– Ох, и верно! – всплеснул руками Веремуд. – Сейчас я. – И на свой двор поспешил.

Помню, что удивился я тогда. На себя удивился. И пока в теремок за луком бегал, все в толк взять не мог: почему я так спокойно отнесся к признанию старого ратника в том, что это он в смерти деда моего повинен? Еще совсем недавно я бы ему спуску не дал. Вцепился бы в глотку не хуже того волка, что меня в детстве напугал. Мстил бы за кровь древлянскую, Beремудом пролитую, за род свой, за деда Нискиню. А теперь смолчал.

Может, потому, что деда не помню? Матушка мною тяжелая ходила, когда он на бранном поле лег. А может, потому, что уже полтора года мы со стариком Веремудом в ладу живем, и он мне стал первым советчиком? И тот давний бой меж дедом и варягом по Прави был. Честно в поединке они мечи свели, и сам Веремуд кровью своей расплатился. А теперь вот со мной против неизвестно кого встанет и спину мне прикроет.

Вот ведь какие странности жизнь с нами порой вытворяет. Всего три года назад мы друг другу врагами смертными были, а ныне плечом к плечу биться собрались. Я древлянин, Кислица с Зарубом поляне, а Веремуд и вовсе варяг.

Потешаются Пряхи, кудели свои завивают, загадки подкидывают, на которые отгадок век не сыскать. А может, потому я таким спокойным оказался, что опасность надо мной и над ними одинаково нависла? Или посчитал, что старые споры на потом отложить можно? Или вдруг осознал, что сам русеть начал?

Почти все собрались, только Малуши с близнецами-пастухами все не было. Я уже беспокоиться начал, как бы чего не случилось. Но вскоре из леса раздался собачий лай, на опушку выскочили два здоровенных волкодава, а вслед за ними показались двое мальчишек и сестренка моя… а с ними еще один человек. Незнакомый.

Насторожило меня это появление. Еще больше насторожило, что незнакомец в отдалении, на опушке, задержался, когда пастушки к нам поспешили.

– Это кто таков? – спросил я Малу.

– Приблудный он, – за сестренку ответил один из пастушков, толи Твердош, то ли Твердята, никто близнецов в Ольговичах различить не мог, даже мать родная.

– С утра раннего к нам прибился, – сказал второй, – хлебушка с молоком попросил. Мы его и накормили. А что? Нельзя, что ли?

– И собаки его приняли, – поддакнул первый, – лаять не стали. Мы его и приветили.

– Не знали они, – заступилась за пастушков Мала, – что сейчас чужих опасаться надобно. Он же с самого утра пришел, а эти, на лодке, уже к обеду появились.