Она немолодая, у нее есть дочь, и, может быть, в ее вопросе я почувствовал неожиданно материнское участие. Что ж, ей не менее тридцати восьми, а мне девятнадцать – ровно в два раза моложе. Но я не изменю своему настрою – быть ядовитым: мне теперь все нипочем. Сказать ей словами Кромвеля? "Вы сидите здесь слишком долго… Во имя господа бога уходите!"

– Знаете, что сказал королю Карлу Первому знаменитый Оливер Кромвель, предводитель "железнобоких". – Я с внутренней усмешкой смотрю на нее и, как и предполагал, вижу – испуганно, будто их дернули изнутри, дрогнули ее глаза, растерянно приоткрылся рот. Лицо опять стало наивно-детским. – Нет, не скажу, – медленно говорю я, подавив в себе желание. – Вот другое: "Доверять неразумным ощущениям – свойство грубых душ".

Она молчит, стараясь понять мои слова, смотрит пристально, так, что я отвожу глаза.

– Письмо бы хоть тебе… – наконец начинает она. – Давай напишем, есть же девушка? Давай, мигенький!

Вот оно! Не первый раз она затевала со мной этот разговор.

Мне опять становится весело от мысли: хоть она в два раза старше меня, но я больше ее понимаю во всей этой жизни. В ней сидит еще какая-то наивность, а мой критицизм даст возможность видеть жизнь без сладенькой пряничной глазури, какой мы ее нередко сами смазываем. "Эх, милая сестричка, какая же ты… Ай-ай-ай!" Но тут же мне приходит неожиданно шальная мысль: а что, если в самом деле… написать Ийке?… Нужен я ей теперь как пятое колесо в телеге! И все-таки… пощекотать нервы, испытать совесть?…

Галина Николаевна перехватила мою усмешку, спросила:

– Как ее зовут?

– Ийя.

– Трудное имя. Я напишу ей, мигенький. Хорошо?

– Ладно. Только под мою диктовку.

– Вот и умница, вот и молодец, – повторяет она в шутливом замешательстве: не ждала, что после многих отказов на этот раз так быстро соглашусь, – Сушись, мигенький, а я бумагу достану. Сейчас…

И пока она достает из тумбочки ученическую тетрадь, авторучку, у меня в голове с какой-то необыкновенной легкостью складываются уже готовые фразы записки. Нет, она для нее будет разорвавшейся бомбой… Как об этом не подумал раньше?…

Когда сестра присела к тумбочке, я продиктовал:

– Ийя! Пишу из госпиталя. Точнее, не пишу, а диктую. Что случилось – это не интересно, просто лицо – жареное мясо. Впереди – операция. Обещают новую шкуру на лицо. Представь, как это будет выглядеть! Человек, который всегда смеется… Словом, мое пророчество годовой давности оправдалось: теперь ты тем более свободный человек. Желаю успехов. Как поживает этот гранд чичисбей?… Все.

– Все? Зачем же ты так, мигенький? – Сестра подняла на меня глаза.

Я не успел ответить: распахнулась дверь, и в палату вошел Михаил Васильевич. Позади него толпилось с десяток людей в белых халатах. "Ну, держись, подопытный кролик!" – с внезапной жесткостью подумал я. И уже твердо сказал сестре:

– Прошу вас отослать.

Не обращая внимания на подходивших к моей кровати людей, продиктовал адрес и фамилию Ийки.

Пусть будет так.

"Мигенькая" – дневная сестра, а есть еще ночные, дежурные. На этот раз дежурит пухленькая брюнетка с бородавкой возле левого угла рта – два волоска-усика торчат вразлет.

После ужина она развозит на тележке по палатам вечерние дозы лекарств. Спустя полчаса госпитальная жизнь замирает: утихают звуки, в коридоре замолкают шаги, гасится большой свет. Только в моей "одиночке" на тумбочке всю ночь горит настольная лампа под зеленым абажуром. Я считаюсь тяжелобольным: за ночь сестра несколько раз заглядывает ко мне в дверь. И в этот вечер лицо брюнетки уже дважды появлялось в стеклянной шипке повыше занавески. Но я лежу не двигаясь: настраиваюсь на нужный лад. Твердо решил все вспомнить по порядку. Мне, как тем греческим мудрецам, надо познавать самого себя…

Тогда, выслушав решение командира батареи, я вышел из канцелярии – и неожиданно в полутемном коридоре увидел Долгова. Он разговаривал с сержантом из второй батареи. Короткая шея Долгова была втянута в плечи, руки по-боксерски чуть согнуты в локтях и расставлены в стороны, будто им что-то под гимнастеркой мешало прижаться к туловищу. За эти несколько дней службы в батарее видел его только молчаливым и хмурым и не раз невольно думал: "Ну и каменное изваяние без сердца и чувств! Теперь к нему…" Злая ирония судьбы. Разве мог предположить при первой встрече с ним, в карантине, что в конце концов доведется угодить именно к нему. Попал как кур во щи! Но удивительно, Долгов на этот раз улыбался. В полутемноте коридора я разглядел: на скуластом, с толстыми губами лице собрались по две мягкие продольные складки. "Докладывать сейчас или… лучше позже, чем раньше?"

И скорее поступил бы именно так, "философски" – прошел бы в казарму, но Долгов обернулся, складки расправились, подобрал полные губы.

– А-а, веселый человек! – негромко, то ли со скрытой иронией, то ли просто так произнес он. Лицо приняло обычное выражение, глаза из-под бровей смотрели твердо и прямо. Во всяком случае, так "приветствовал" он меня первый раз с того самого случая в карантине, хотя в батарее виделись на дню десятки раз.

В конце концов – раньше, позже… Не все ли равно для меня, когда докладывать!

– Товарищ сержант, прибыл в ваше распоряжение…

Доложив, я замолчал, а он смотрел на меня с минуту и тоже молчал.

– Кто прибыл?

Что было ему отвечать? Вопрос задал как-то удивительно спокойно, буднично – я только пожал плечами.

– А "рядовой Кольцов" съедено за обедом?

Его замечание укололо.

– Забыл.

– Ну ладно, случается и забыть, – согласился Долгов, неулыбчиво скосившись на меня, и тут же отвернулся к сержанту, с которым говорил до этого: – Извини. Пополнение вот определю! – И ко мне: – Пошли!

Нет, он по виду был не чета щеголеватому Крутикову: шагал впереди меня как-то с ленцой, еле приметно раскачиваясь, тяжело ступая кирзовыми сапогами на дощатый пол, – вытертые, в прояминах доски поскрипывали, отзывались с глухим неудовольствием. Поводил крутыми, как у тяжеловеса, плечами. Видно, знал свою силу и цену себе, и это даже пришлось мне в ту минуту по душе. "Или остался недоволен знакомством? – думал я, идя за ним в двух шагах. – Пусть, детей нам вместе не крестить – переживет!"

Лабиринтом между двухъярусных кроватей Долгов прошел в конец казармы, к дальнему ряду, лавируя в узких проходах.

– Тут ваша теперь кровать. – Он придавил толстоватой, тяжелой рукой горбатый, заправленный темно-синим одеялом матрац на верхней койке. Многое повидала, должно быть, эта рука, и не удивительно: вкалывал шахтером, в забое работал. Мысленно сравнил свою узкую, не тронутую ни ломом, ни лопатой ладонь, только скребком да щеткой, и усмехнулся, припомнив и "катакомбы" подвала, и "шарашкину контору", как звали мы свою художественную мастерскую.

Долгов повел бровями, заметил мой взгляд, нацеленный на его руку, убрал ее, сказал спокойно:

– Перенесите кроватный номер, но чтоб забытка опять не подвела! Дальше все по распорядку. После ужина будем знакомиться.

– Чего ж откладывать, товарищ сержант? – Позади Долгова вырос из-за кроватей невысокий солдат – лицо в чуть приметных конопатинках лучилось первозданной беззаботностью, на верхней губе рыжинкой отливал пушок, глаза бегали живо. Я знал его фамилию – Нестеров.

– А вы, как всегда, в адвокаты записываетесь?

– Так ведь нет ничего хуже ждать да догонять, товарищ сержант! Точно. Пополнение, выходит? Земляки вроде? Тульский "самоварник"… Как служба? На высоком идейно-политическом уровне? – Он дружески подмигнул мне, тряхнул руку. Рот у него, оказывается, слегка кривил: губы в улыбке вытягивались больше в правую сторону. Мне он показался развязным.

– Нет, на среднем.

– А мне наказ: и здесь по-нашенски, по-коммунистически служить!