Ветки буков всколыхнул ветерок, стряхивая по длинным солнечным желобам бисер дождя.

— Подать его под клюквенным соусом, — сказал он, — да к нему горошка молоденького да молодой картошечки — ручаюсь, никому не отличить.

Они уже дошли опять до кухонного крыльца, где она оставила мужнину корзину.

— Побольше нужно фантазии, вот и все, — говорил он. — На сердце смотрят с пренебрежением, а это царский продукт, уверяю вас, если знаешь, как с ним обращаться.

— Мне, наверное, правда пора, мистер Лафарж, — сказала она, — а то ничего не успею. Вам сердце понадобится прямо с утра?

— Нет, можно и днем. Пойдет на вечер, к ужину для двоих. Будет всего один приятель да я. А вообще я собираюсь без конца принимать гостей. Без конца — первое время скромно, прямо на кухне, в свинушнике. Потом, когда дом будет готов, — на широкую ногу, закачу грандиозное новоселье, пир на весь мир.

Она взяла корзину, машинально поправила на плечах накидку и начала было:

— Хорошо, сэр. Днем привезу…

— Очень мило с вашей стороны, миссис Корбет. Будьте здоровы. Ужасно мило. Давайте только без «сэров» — мы же теперь друзья. Просто Лафарж.

— До свиданья, мистер Лафарж.

Она была на полпути к машине, когда он крикнул вдогонку:

— Да, миссис Корбет! Если вы позвоните и никто не отвеет, то я, скорей всего, вожусь с ремонтом. — Он махнул пухлыми мучнисто-белыми руками в направлении плюща, козырьков, заржавелых балкончиков. — Вон там — вы знаете.

В четверг, когда она, на сей раз без накидки, вновь подъехала к дому во второй половине дня, стояла духота; в воздухе парило. Под буками, по меловым обнажениям на опушках желтым пламенем пылал на солнце зверобой. В вышине над долиной, далекие, легкие, безмятежно повисли редкие белые облака.

— Плющ срубили, а в нем — тысяча пустых птичьих гнезд, — крикнул с одного из балкончиков Лафарж. — Форменное светопреставленье.

В темно-синих свободных брюках и желтой открытой рубашке, с синим шелковым шарфом на шее, в белой панаме, он помахал ей малярной кистью, розовой на конце. Сзади, уже не обремененная плющом, подсыхала на солнышке блекло-розовая, как промокашка, стена.

— Я положила сердце на кухне, — сказала она.

На это не последовало реакции — как, впрочем, и на отсутствие накидки.

— Штукатурка оказалась, как ни странно, в очень приличном состоянии, — сказал он. — А как вам цвет? Вы его видите первой. Не темновато?

— По-моему, очень хорошо.

— Говорите откровенно, миссис Корбет. Будьте предельно откровенны и придирчивы, не стесняйтесь. Выскажите напрямик ваше мнение. Не чересчур темно?

— Может быть, самую малость.

— С другой стороны, необходимо вообразить себе на этом фоне розу. Вы не знаете, разводит кто-нибудь эти чудесные черно-красные розы?

Она стояла задрав к нему голову.

— Как будто нет.

— Жалко, — сказал он, — будь у нас роза, можно было бы посмотреть, каково впечатление… Однако душа просит чаю. Не хотите ли выпить чашечку?

На кухне он занимался приготовлением чая с неторопливой ритуальной скрупулезностью.

— Китайский способ, — приговаривал он. — Сначала совсем чуть-чуть воды. Потом подождать минуту. Подлить еще водички. Снова подождать. И так далее. В общей сложности шесть минут. В этом весь секрет — добавлять воду по каплям и с перерывами. Отведайте-ка вот это. Сладкий пирожок собственного изобретения, на кислом молоке.

Она прихлебывала чай, жевала пирог и глядела на сырое сердце, которое положила раньше в миску на кухонном столе.

— Страшно мило, что вы остались поговорить со мной, миссис Корбет. Я со вторника, когда вы приезжали, еще ни единым словом ни с кем не перемолвился.

Тогда, впервые, она решилась задать ему вопрос, который ее волновал:

— Вы здесь совсем один живете?

— Абсолютно — но когда приведу дом в порядок, буду толпами принимать у себя друзей. Косяками.

— Великоват этот дом для одного.

— А пойдемте посмотрим комнаты? — сказал он. — Кой-какие из них я отделал, до того как въезжать. Спальню, например. Давайте сходим наверх.

Наверху длинным — до полу — открытым окном под козырьком смотрела в долину просторная комната с обоями сизого цвета и темно-зеленым ковром.

Он вышел на балкон, вдохновенно раскинув руки.

— Здесь у меня будут крупные цветы. Ворсистые, толстые. Петуньи. Расхристанные. Бегонии, фуксии — в таком духе. Безудержное изобилие.

Он оглянулся на нее.

— Жаль, нет у нас этой большой черной розы.

— Я прежде носила шляпу с такой розой, — сказала она, — теперь, правда, больше не ношу.

— Как мило. — Он шагнул назад в комнату, и она вдруг во второй раз остро ощутила нестерпимую затрапезность своего шерстяного коричневого платья.

Стыдясь, она опять сложила руки на животе.

— Думаю, мне пора ехать, мистер Лафарж. Будет что-нибудь нужно на конец недели?

— Еще не знаю, — сказал он. — Я позвоню.

Он на мгновение задержался в проеме окна, глядя ей прямо в лицо с удивленным и пристальным вниманием.

— Миссис Корбет, я наблюдал только что поразительную вещь. Когда стоял на лестнице и у нас шел разговор о розе. Вы смотрели на меня снизу, и впечатление было такое, будто на вашем лице не стало глаз, до того они у вас темные. Темнее глаз я не встречал. Вам кто-нибудь говорил об этом?

Никто, сколько она помнила, ей такого не говорил.

В субботу утром она привезла ему бычий хвост и почки.

— Почки изображу под sause madere [6], — сказал он. — Еще и подожгу его, пожалуй.

Он лепил на кухонном столе ржаные хлебцы, посыпая их сверху маком; оторвавшись от них, он увидел, что она держит в руках пакет из грубой бумаги.

— Это просто роза с моей шляпы, — сказала она. — Я думала, может, вам пригодится для пробы…

— Бесценная миссис Корбет. Да вы прелесть.

Никто, сколько она помнила, никогда не называл ее «прелесть». Никогда, на ее памяти, не была она ни для кого и «бесценной».

Через несколько минут она стояла на балконе за окном его спальни, прижимая темно-красную розу со своей шляпы к свежей розовой стене. Он стоял внизу, в бурьяне, вскормленном золой, и оживленно, восторженно жестикулировал.

— Восхитительно, дорогая моя. Божественно. Это надо видеть. Вы должны обязательно спуститься посмотреть.

Она пошла вниз, оставив розу на балконе. Через несколько секунд он стоял на ее месте, а она внизу, в саду, глядела, какое впечатление производит ее темно-красная роза на фоне стены.

— Ну, как вам? — крикнул он.

— Прямо совсем настоящая, — сказала она. — Как будто ожила.

— То-то! А представляете себе это зрелище следующим летом? Когда действительно все будет настоящее. Когда их тут расцветет много-много, десятки!

Картинным жестом он бросил ей розу с балкона. Безотчетно она вскинула руки, пытаясь ее поймать. Но роза упала в дремучие заросли осота.

Он необидно, как и прежде, рассмеялся.

— Я так вам благодарен, бесценная миссис Корбет, — крикнул он. — Сказать не могу, как благодарен. Вы так внимательны. У вас такой прекрасный вкус.

Опустив глаза, не зная, что сказать, она достала розу из гущи осота.

Весь ласковый август, полный мягкого света, который, казалось, отражался от пересохших меловых делянок овса, пшеницы, ячменя прямо под горой, запущенный дом постепенно хорошел, выделяясь сначала среди буков сплошным розовым пятном. К сентябрю Лафарж взялся за балконы, покрасив их в нежно-серый, как крыло морской чайки, цвет. Скоро окрасились в серое и козырьки, повиснув над окнами подобно половинкам морских раковин. Стали серыми также двери и окна, придав дому под массивными сводами буковых ветвей изящество и легкость.

День ото дня наблюдала она это преображенье, доставляя Лафаржу то почки, то рубец, то печень, «сладкое мясо», телячьи ножки, телячьи головы и сердце, которое, как он утверждал, не отличить по вкусу от гусиной кожи.

— Потрохам, — любил он повторять ей, — совершенно не отдают должного. Люди слишком высокомерны в подходе к потрохам. Вечная задняя нога или лопатка — это проклятье какое-то. Что может быть вкуснее «сладкого мяса»? Или телячьей головы? Или хотя бы требухи? У немцев, миссис Корбет, есть способ готовить требуху — это такое получается, что я не знаю… манну, можно подумать, ешь небесную, тает во рту. Вы, душенька миссис Корбет, мне как-нибудь на днях непременно привезите требухи.