Швейк замолчал и оглянулся вокруг.

— Мне кажется, — промолвил он, — что мы идем не той дорогой. Ведь господин поручик нам так хорошо объяснил: сперва направо в гору и с горы, потом налево и опять направо, потом снова налево… А мы все время идем прямо. Или мы все эти повороты сделали так, между прочим, в разговорах? Вот я как раз вижу перед собой две дороги в Фельдштейн. Я хотел бы предложить свернуть влево.

Но старший писарь Ванек — как это всегда бывает, когда двое стоят на распутьи — утверждал, что надо итти направо.

— Моя дорога, — сказал ему на это Швейк, — во всяком случае удобнее вашей. Я пойду вдоль ручья, где растут незабудки, а вы в это время будете жариться на самом солнце. Я держусь того же мнения, что и господин поручик, — думаю, что мы вообще не можем заблудиться. Так для чего же я стану карабкаться в гору? Я себе пойду потихоньку лугами, заткну себе в фуражку цветочек и наберу целый букет для господина поручика. Впрочем, мы сможем убедиться, кто из нас прав, и я надеюсь, что мы разойдемся с вами как добрые товарищи. По-моему, здесь такое место, откуда все дороги должны вести в Фельдштейн.

— Полно вам дурить, Швейк, — сказал Ванек. — Глядите, по карте мы как раз здесь и должны взять направо.

— Что ж, карта может и ошибаться, — ответил Швейк, готовясь спуститься в долину, по которой пробегал ручей. — Вот тоже так колбасник Кшенек из Виноград вздумал однажды пройти ночью по плану города Праги из трактира «Понедельник» к себе домой на Винограды, а утром очутился в Розделове под Кладно, где его нашли на рассвете совершенно окоченевшим в ржаном поле, куда он свалился от усталости. Так что если вы не хотите принять моего совета, господин старший писарь, и хотите все делать по-своему, то нам ничего не остается, как разойтись в разные стороны и встретиться лишь на месте, в Фельдштейне. Посмотрите на часы, чтобы знать, кто первый туда придет. А если вам будет грозить какая-либо опасность, выстрелите в воздух, чтобы я знал, где вы находитесь.

Через час Швейк добрался до небольшого озера, где встретил беглого русского пленного, который здесь затеял купаться и при виде Швейка так нагишом и убежал во все лопатки.

Швейку было очень любопытно посмотреть, как пошла бы ему русская форма. Поэтому он переоделся с головы до ног в форму несчастного голого пленного, который, как потом оказалось, бежал из партии пленных, остановившейся в деревне за леском. Швейку хотелось как следует разглядеть себя в светлой воде озера, а потому он до тех пор расхаживал взад и вперед по берегу, пока его не нашел там патруль полевых жандармов, искавших беглого русского. Это были венгры, которые, несмотря на протесты Швейка, доставили его в Хыров и включили в партию русских пленных, назначенную на работы по исправлению железнодорожного пути на Перемышль.

Все это произошло так быстро, что Швейк только на другой день уяснил себе свое положение. Тогда он взял и написал обугленным концом лучины на белой стене в одном из классов школы, где была размещена на ту ночь часть пленных: «Здесь спал ротный ординарец 11-й маршевой роты 91-го пехотного полка, Иосиф Швейк из Праги, который, будучи послан в качестве квартирьера, по ошибке попал в австрийский плен». 

Когда Швейк, которого благодаря его русской форме по ошибке приняли за пленного русского, бежавшего из партии пленных недалеко от Фельдштейна, изобразил отчаянный вопль своей души лучинкой на стене, никто не обратил на это внимания; а когда он вздумал было во время следования в Хырове объяснить недоразумение проходившему мимо офицеру (пленным как раз раздавали пайки черствого кукурузного хлеба), то один из венгерских солдат-конвоиров хватил его прикладом по плечу со словами:

— Растак тебя, становись в ряд, русская свинья!

Это было вполне в том духе, как обращались венгры с русскими пленными, языка которых они не понимали.

Итак Швейк вернулся в свой взвод и обратился к ближайшим пленным:

Вот этот конвойный выполняет свой долг, а только ведь он и сам подвергает себя опасности. Ну что, если б винтовка была заряжена и затвор остался открытым? Того и гляди, что, когда он эдак лупит ею нашего брата и дуло смотрит на него, она возьмет да и выпалит, весь заряд угодит ему в рожу, и он погибнет при исполнении служебных обязанностей. К примеру, у нас на Шумаве в одной каменоломне рабочие стащили динамитные капсюли, чтобы иметь запас на зиму, когда будут подрывать деревья. Ну, а сторожу в каменоломне приказано было сделать обыск, когда рабочие пойдут с работы; он усердно принялся за дело, и сразу же так неосторожно стукнул первого рабочего по карману, что у того капсюли в кармане-то и взорвались, оба они взлетели на воздух, так что похоже было, будто они в последний момент хотели обняться.

Пленный русский, которому Швейк рассказал это, взглянул на него с полным сочувствием, потому что не понял ни слова.

— Не понимаю… я — крымский татарин… аллах акбар. Татарин сел, скрестив под собою ноги, на землю, сложил руки на груди и начал молиться.

— Стало быть, ты татарин? — с участием сказал Швейк. — Вот это здорово! Тогда тебе следовало бы понимать меня, а мне — тебя, раз ты татарин. Гм… а знаешь ты Ярослава фон-Штернберга? Как, не знаешь этого имени, башка татарская? Ведь он же задал вам взбучку под Гостином. В ту пору вы, татарва, улепетывали от нас в Моравии во все лопатки[47]. Наверно, у вас про это не учат так в книжках, как у нас. Ну а Гостинскую деву Марию знаешь? Понятно, не знаешь! А она тоже в этом деле была, тоже была. Ну, да погоди, татарская образина, тебя тут в плену в два счета окрестят.

Затем Швейк обратился к другому пленному:

— А ты тоже татарин?

Тот понял слово «татарин» и отрицательно покачал головой.

— Нет, я не татарин, а черкес.

Швейку вообще посчастливилось: он очутился в обществе представителей восточных народностей. В этой партии пленных были татары, грузины, осетины, черкесы, мордвины и калмыки.

Но зато ему не повезло в другом отношении — он ни с кем не мог объясниться. Его погнали вместе с другими в Добромил; оттуда должен был начаться ремонт железнодорожного пути, который вел через Перемышль в Нижанковице.

В Добромиле их всех переписали в канцелярии этапа, что доставило немало затруднений, потому что из всех трехсот пленных, доставленных в Добромил, никто не понимал русского языка, которым изъяснялся восседавший там за столом фельдфебель. Этот фельдфебель подал в свое время рапорт как знающий по-русски и теперь исполнял в Восточной Галиции обязанности переводчика. Три недели тому назад он выписал себе немецко-русский словарик и русскую грамматику, которые еще не успели прибыть на место; поэтому он, вместо русского, говорил на ломаном словацком языке, который он кое-как изучил в Словакии, когда был там представителем одной венской фирмы, торговавшей образами св. Стефана, водосвятными чашами и четками. Странные фигуры, с которыми он вообще не мог договориться, привели его в большое смущение. Он выступил вперед и гаркнул:

— Кто умеет говорить по-немецки?

Из группы пленных выскочил Швейк и с сияющим от радости лицом бросился к фельдфебелю, который приказал ему тотчас же последовать за ним в канцелярию. Фельдфебель сел за свои бумаги, — целую гору бланков для отметки фамилий, происхождения и войсковой принадлежности пленных, и между ним и Швейком завязался забавный разговор.

— Ты… еврей, а? — спросил он Швейка. Швейк отрицательно мотнул головой.

— Нечего тебе отпираться,—самоуверенно продолжал фельдфебель. — Всякий из вас, пленных, кто понимает по-немецки, — еврей, и делу конец. Как тебя зовут? Швейх? Ну, вот видишь, а ты еще споришь, когда фамилия у тебя самая что ни на есть еврейская. Ну, да у нас, брат, тебе нечего скрывать, что ты еврей. У нас в Австрии еврейских погромов не бывает. Откуда родом? Да, да, из Праги. Знаю. знаю. Это под Варшавой. Неделю тому назад у меня вот тут тоже были два еврея из Праги под Варшавой. А из какого полка? Номер какой? 91-й?