Швейк поднялся с койки и потащил фельдкурата за собою.

— Вот так, господин фельдкурат, вот так я его обхватил и — бряк его вниз!

Швейк поднял фельдкурата кверху, шваркнул его о пол и невозмутимо продолжал, в то время как федьдкурат пересчитывал, все ли кости у него целы.

— Вот видите, господин фельдкурат, с вами ничего не случилось, да и с тем, с господином Фаустином-то, тоже ничего не случилось, потому что хоть там было как будто и с третьего этажа, а все же только раза в три выше, чем вы сейчас упали. Дело в том, что господин Фаустин был пьян, как сапожник, и совсем забыл, что я жил тогда на Опатовицевой улице в первом этаже, а не в третьем, как годом раньше, на Кшеменецкой улице, куда он приходил ко мне в гости.

Фельдкурат, все еще сидя на полу, с ужасом взирал на Швейка, который стоял на койке и отчаянно размахивал руками.

У фельдкурата мелькнула мысль, что перед ним сумасшедший. Поэтому он со словами: «Да, любезный сын мой, это было только раза в три выше», медленно пробрался бочком-бочком к двери и вдруг стал дубасить в нее с таким ужасным воем, что она моментально открылась.

Швейк в решетчатое оконце видел, как фельдкурат, неистово жестикулируя, поспешно шагал в сопровождении конвоя по двору.

— Ну, вот, повели раба божьего в Магорку[51], — сказал про себя Швейк, соскочил с койки и принялся ходить по камере, распевая:

Несколькими минутами позже фельдкурат велел доложить о себе генералу Финку.

У генерала опять было большое «деловое заседание», где главную роль играли две прелестные дамочки, вино и ликеры.

Здесь собрались все члены военно-полевого суда, кроме рядового пехотного солдатика, который утром подавал остальным папиросы.

Фельдкурат бесшумно, словно привидение, вошел в комнату «заседания». Он был бледен, взволнован и полон достоинстве, как человек, сознающий, что незаслуженно получил пощечину.

Генерал Финк, который в последнее время почему-то очень полюбил фельдкурата, усадил его рядом с собой на диван и спросил пьяным голосом:

— Что с тобою случилось, «Духовное утешение»?

Одна из веселых дамочек запустила в фельдкурата окурком.

— Выпей, «Духовное утешение», — продолжал генерал, наливая фельдкурату вино в большой зеленый бокал. А так как фельдкурат не выпил всего сразу, генерал собственноручно принялся вливать ему вино в глотку, и, если бы фельдкурат не стал усердно глотать, все пролилось бы мимо.

Лишь после этой церемонии фельдкурата спросили, как вел себя осужденный при подаче ему духовного утешения. Фельдкурат встал и трагическим голосом произнес:

— Он сошел с ума!

— Должно быть, хорошее было духовное утешение, — рассмеялся генерал; все поспешили разразиться вслед за ним громким хохотом. Обе дамочки снова начали бросать в фельдкурата окурками.

В самом конце стола клевал носом в своем кресле майор, который перехватил немного лишнего. В этот момент он сбросил с себя сонливость, живо налил два стаканчика ликера, проложил себе между стульев дорогу к фельдкурату и заставил опешившего служителя божьего выпить с ним на «ты». Затем он с грехом пополам добрался до своего места и снова впал в пострацию[52].

После этого стаканчика фельдкурат окончательно запутался в сетях дьявола, протягивавшего к нему когти из всех бутылок на столе и из взоров и улыбок веселых дамочек, положивших свои ножки на стол перед самым его носом.

До последней минуты фельдкурат был убежден, что дело идет о его душе и что он — мученик.

Это он выразил в обращении к обоим денщикам генерала, которые отнесли его в соседнюю комнату на диван.

— Печальное, но возвышенное зрелище, — говорил он, — открывается вашим глазам, когда вы без предвзятости и с чистым сердцем вспоминаете ряд прославленных страдальцев, положивших свой живот за веру и известных под названием «мучеников». Вот и на мне вы можете усмотреть, как человек преодолевает многие страдания, если в душе его живут истина и добродетель, являющиеся его доспехами и оружием в борьбе за одержание славной победы над грехом.

В этот момент они повернули его лицом к стене, и он тотчас же захрапел.

Сон его был неспокоен.

Ему снилось, будто днем он исполняет обязанности фельдкурата, а с вечера служит вместо Фаустина, которого Швейк выбросил из окна третьего этажа, швейцаром гостиницы. И со всех сторон на него поступают жалобы генералу: то он подсунул посетителю блондинку вместо брюнетки, то прислал, вместо разведенной интеллигентной женщины, вдову без всякой интеллигентности...

Он проснулся утром весь мокрый от пота, как мышь; в желудке у него была такая качка, словно в бурю на море, и ему казалось, что его старое начальство, священник в Моравии, прямо ангел по сравнению с ним…

Майор, утром исполнявший обязанности аудитора во вчерашнем утреннем заседании военно-полевого суда по делу Швейка, был тот самый офицер, который вечером пил с фельдкуратом у генерала на «ты», а затем продолжал дремать.

Верно было то, что никто не заметил, когда и как майор покинул ночью генеральскую компанию. Все были в таком состоянии, что никто не обратил внимания на его исчезновение. Генерал был настолько пьян, что даже не различал, кто с ним говорит. Майора уже часа два не было на месте, а генерал все еще, покручивая усы, с идиотской усмешкой обращался в его сторону:

— Это вы очень правильно изволили заметить, господин майор!

Утром хватились: майора нигде нет! Шинель его висит в передней, сабля — в углу, и только его офицерская фуражка так же бесследно исчезла. В предположении, не заснул ли он где-нибудь в уборной, обыскали все уборные в доме, но тщетно. Вместо него во втором этаже нашли одного поручика из той же компании, который спал, стоя на коленях и перегнувшись через стульчак так, как его застал сон во время приступа рвоты.

Майор же словно в воду канул.

Но если бы кто-нибудь догадался заглянуть за решетчатое оконце камеры, где был заперт Швейк, оп увидел бы, что под русской солдатской шинелью спали на одной койке два человека и из-под шинели выглядывали две пары сапог.

Те, которые были со шпорами, принадлежали майору, а без шпор — Швейку.

Спящие лежали, тесно прижавшись друг к другу, как котята. Швейк подсунул свою лапищу майору под голову, а майор обхватил Швейка рукой за талию.

Во всей этой истории не было ничего сверхъестественного. Это было не что иное, как исполнение господином майором своих служебных обязанностей.

Сознайтесь, читатель, что и вам приходилось наблюдать такую картину: вы сидите с кем-нибудь и пьянствуете всю ночь напролет до обеда следующего дня; вдруг ваш собутыльник хватается за голову, вскакивает и вопит: «Господи боже мой, да ведь мне же надо было быть в восемь часов на службе!» Это есть так называемый припадок служебного рвения, являющийся до некоторой степени искусственным продуктом так называемых угрызений совести. Человека, которого охватывает такой благородный энтузиазм, ничто не может отвратить от его священного убеждения в том, что он немедленно должен наверстать на службе все пропущенное. Вот такие чудаки и составляют контингент тех лиц, которых швейцары на службе ловят в коридорах и укладывают у себя в каморках на диваны, чтобы они хорошенько проспались…

Подобного рода припадок случился и с нашим майором.

Когда он проснулся в своем кресле, ему вдруг взбрело на ум, что ему необходимо немедленно допросить Швейка. Этот припадок служебного рвения проявился столь неожиданно, с такой силой и возымел такое быстрое и решительное действие, что никто вообще даже не заметил, как майор собрался и ушел.