И, повернувшись к Швейку, он промолвил по-чешски:

— Ты из меня всю кровь высосал! Так?

— Так точно, господид поручик, — с достоинством ответил Швейк.

— Вот извольте, господин полковник! Слышали? — продолжал подпоручик Дуб по-немецки. — Вы не можете его ни о чем спросить. С ним вообще нельзя говорить. Ну, да ладно! Сколько вору ни воровать, а кнута не миновать. Придется его примерно наказать. Разрешите, господин полковник…

Подпоручик Дуб углубился в составленный перемышльским майором документ, а затем, дочитав до конца, торжествующе крикнул Швейку:

— Ну, брат, теперь тебе крышка! Говори, куда девал казенную амуницию?

— Я оставил ее на дамбе у пруда, когда хотел попробовать, как должны чувствовать себя русские солдаты в этих отрепьях, — ответил Швейк. — Все это дело, дозвольте доложить, одно сплошное недоразумение.

И вот Швейк начал рассказывать подпоручику Дубу все, что пришлось ему перенести из-за этого недоразумения; а когда он кончил, подпоручик Дуб заорал на него:

— Вот когда ты меня узнаешь-то! Да ты понимаешь, что значит потерять казенное имущество, дурак, понимаешь, что значит потерять на войне всю свою амуницию?

— Так точно, господин подпоручик, — отчеканил Швейк, — я понимаю, что, если солдат потеряет амуницию, ему должны выдать новую.

— Иисус-Мария! — вне себя закричал подпоручик Дуб. — Обормот, с-скотина, ты у меня доиграешься до того, что будешь служить еще сто лет после войны.

Полковник Гербих, который до сих пор смирно и благовоспитанно сидел за столом, состроил вдруг ужаснейшую гримасу, ибо его успокоившийся было палец неожиданно превратился из кроткого ягненка в кровожадного тигра, в электрический ток в шестьсот вольт, в многотонный паровой молот. Полковник Гербих только махнул рукой и заревел, как человек, которого поджаривают на раскаленной плите:

— Убирайтесь все вон! Дайте мне револьвер!

К этому все уже привыкли и потому опрометью бросились из комнаты, вместе со Швейком, которого конвой также вытащил в коридор. Остался только подпоручик Дуб, намереваясь воспользоваться этой, по-видимому, благоприятной минутой, чтобы восстановить полковника против Швейка.

— Разрешите, господин полковник, — начал он, — обратить ваше внимание на то, что этот человек…

Но тут полковник взвыл от боли и запустил в подпоручика чернильницей, после чего тот в испуге козырнул, пробормотал что-то вроде «слушаю, господин полковник!» и поспешил скрыться за дверью.

После этого из канцелярии полковника долго еще доносились рев и вой, перешедшие мало-по-малу в жалобные стоны; потом и те затихли. Палец господина полковника столь же внезапно превратился в кроткого ягненка, припадок подагры благополучно миновал. Полковник позвонил и приказал снова привести Швейка.

— Ну, так что же, собственно, с тобою случилось? — как ни в чем не бывало спросил полковник. У него было теперь так легко на душе, словно он лежал где-нибудь на пляже.

Швейк приветливо улыбнулся начальству и рассказал ему всю свою одиссею, добавив, что он ординарец 11-й маршевой роты 91-го пехотного полка и совершенно не знает, как там без него могут обойтись.

Полковник в свою очередь тоже улыбнулся и отдал следующее приказание:

— Выписать Швейку литеру через Львов до станции Золтанец, куда на следующий день должна прибыть его маршевая рота, и выдать ему из цейхгауза новое казенное обмундирование и снаряжение, а также 6 крон 82 хеллера денежного довольствия на дорогу.

Когда после этого Швейк, в новенькой австрийской форме, покинул штаб бригады, чтобы отправиться на вокзал, подпоручик Дуб сидел на скамейке против здания штаба и был немало изумлен, так как Швейк, согласно воинскому уставу, явился к нему, предъявил свои бумаги и заботливо спросил, не прикажет ли он передать что-нибудь поручику Лукашу.

Подпоручик Дуб так опешил, что мог произнести только одно слово: «Ступай!» Но, глядя вслед удалявшемуся Швейку, он пробормотал про себя:

— Погоди, ты меня еще узнаешь!.. Иисус-Мария, ты меня еще узнаешь!..

На станции Золтанец собрался весь батальон капитана Сагнера; нехватало только арьергарда 14-й роты, отбившегося от своих где-то около Львова.

Сразу по прибытии в этот городок Швейк очутился в совершенно новой обстановке, так как здесь было уже по всему заметно, что находишься не слишком далеко от линии фронта, где идут бои. Всюду стояли артиллерийские парки и обозы, в каждом доме были размещены солдаты всех родов оружия, среди которых расхаживали, словно существа высшего порядка, германцы и по-барски угощали австрийцев папиросами из своих богатых запасов. Возле германских походных кухонь на главной площади стояли даже бочки с пивом, которое раздавалось солдатам к обеду и ужину; а вокруг бочек, как блудливые кошки, шныряли замухрышки-австрийцы с раздутыми от грязного отвара подслащенного цикория животами.

Кучки евреев в длинных лапсердаках и с пейсами показывали друг другу облака дыма на западе и отчаянно жестикулировали руками. Всюду говорили, что на Буге горят Уцишков, Буек и Деревяны.

Ясно слышалась канонада. Вскоре пронесся слух, что русские обстреливают со стороны Грабова Камионку-Струмилову, что бои идут по всему течению Буга и что войска задерживают беженцев, стремящихся на свои родные места.

Всюду царила растерянность, и никто не знал ничего определенного; предполагали, что русские снова перешли в наступление и приостановили свой отход по всему фронту.

То и дело патрули полевых жандармов вели на гауптвахту какого-нибудь запуганного еврея за распространение ложных слухов. Там этих несчастных избивали в кровь, а затем отпускали с исполосованными задницами по домам.

И вот в эту сумятицу попал Шзейк и принялся искать свою маршевую роту.

Уже на вокзале у него чуть-чуть не возник конфликт с этапным комендантом. Когда он подходил к столу, где выдавались справки искавшим свои части солдатам, какой-то капрал раскричался на него и добавил, что, вероятно, Швейк ждет, чтобы капрал за него стал разыскивать его роту. Швейк ответил, что ему хотелось только узнать, где здесь в городе расквартирована 11-я маршевая рота 91-го пехотного полка.

— Для меня очень важно, — солидно добавил Швейк,— знать, где 11-я маршевая, потому что я ее ординарец!

К несчастью, за соседним столом сидел какой-то фельдфебель, который подскочил, словно ужаленный, и принялся орать на Швейка:

— Свинья паршивая! Ты — ординарец, а не знаешь где твоя маршевая?

Швейк не успел ответить, как тот уже бросился в канцелярию и привел оттуда толстого поручика, такого солидного, точно он был владельцем крупного колбасного завода.

Этапные комендатуры служили обычно ловушками для отставших и одичалых нижних чинов, которые охотнее всего всю войну проискали бы свои части, околачивались бы по этапам и стояли бы в длинных хвостах у тех столов казначейств, где написано: «Выдача денежного довольствия».

Когда толстый поручик вошел, фельдфебель скомандовал: «Смирно!», и поручик спросил Швейка:

— Где у тебя документы?

Швейк представил их поручику; убедившись в правильности маршрута, которым следовал Швейк из штаба бригады к своей роте в Золтанец, он тут же возвратил их Швейку и милостиво приказал капралу выдать Швейку справку, после чего дверь за ним снова захлопнулась.

Тогда фельдфебель схватил Швейка за плечи, подвел его к выходу, дал ему пинка и вместо всякой справки сказал:

— Катись, милый человек, колбасой!

Таким образом, Швейк продолжал оставаться в полном неведении и принялся разыскивать какого-нибудь знакомого по батальону. Долго бродил он по улицам, пока не решил поставить на карту все.

Он остановил одного полковника и на ломаном немецком языке спросил его, не знает ли он, где находится его, Швейка, батальон с маршевой ротой.

— Со мной ты можешь говорить по-чешски, — сказал полковник, — я тоже чех. Твой батальон стоит рядом, в деревне Климонтово за железной дорогой, а в город вашим нельзя, потому что солдаты вашей маршевой роты сразу же, как приехали, затеяли на базаре драку с крестьянами.