В «предбаннике», как непочтительно называл Степняк все начальственные приемные, гладко причесанная девушка вежливо осведомилась:

— По вызову? Из какой организации?

Степняк неизвестно почему окрысился.

— Не из какой. От себя лично. Степняк, Степняк, Илья Васильевич. Степ-няк! — раздельно повторил он и зачем-то добавил: — Скажите — «Папаша».

Девушка переспросила с еле уловимой насмешечкой: «Папаша?» — и Степняку сразу стало жарко.

— Это у нас в госпитале так называли… — начал он, но девушка, не слушая, ушла в кабинет.

В приемной молчаливо ожидали своей очереди несколько человек. Стараясь не глядеть на них, Степняк привычным движением проверил, все ли пуговицы кителя застегнуты. Девушка вышла и с прежней вежливостью сказала:

— Через две-три минуты… Только отпустит тех товарищей, с которыми разговаривает.

Кто-то в углу демонстративно вздохнул:

— Коли папаша пришел, сыновьям по шапке…

Девушка живо повернулась:

— Пожалуйста, извините Сергея Митрофановича, он просил объяснить: это фронтовой товарищ…

Но прошло и пять и десять минут, а из кабинета никто не выходил. Степняк с трудом сдерживал раздражение. «И с чего это я взял, что он обрадуется? Надо было хоть по телефону сговориться. Уйти, что ли?»

Но именно в тот момент, когда Степняк окончательно решил уйти, двери распахнулись и на пороге появились те двое, которые обогнали Степняка на улице. Он узнал их сразу, хотя теперь они были без пальто и шапок: он узнал старшего по возбужденному и чуть хрипловатому голосу, а потом и обоих по удивленно-радостным лицам, какие бывают у людей, готовившихся к долгим препирательствам и неожиданно быстро добившихся своей цели. «И у этих цель, — смутно подумал Степняк, — а я зачем пришел?» Но тут его мысли перебила знакомая торжественно-шутливая интонация Задорожного:

— Пожалуйста, папенька!

Задорожный, с улыбкой глядя на Степняка, широко распахнул обе створки своей двери. Лицо его на мгновение показалось Степняку совсем чужим, не тем, которое он так хорошо помнил, — округлившееся и все-таки очень постаревшее лицо с высокими залысинками, с веселыми щелочками глаз, с усами, которых никогда прежде Задорожный не отпускал.

И сине-серый в мельчайшую клеточку костюм, и узел нарядного в темно-красную полоску галстука — все было таким незнакомым, что Степняк даже отшатнулся внутренне. Но интонации Задорожного остались прежними.

Все еще стоя в дверях, он перевел глаза со Степняка на тех, кто ожидал в приемной, и, не то извиняясь, не то объясняя, сказал:

— Четырнадцать лет, с самой демобилизации, не видались, а всю войну проделали вместе…

И ожидавшие загудели, словно одобряя это откровенное нарушение очередности. Степняк шагнул вперед, поддаваясь возникшему полузабытому ощущению дружелюбия и взаимного доверия, которое в те далекие годы было главным в его отношениях с комиссаром, а Задорожный, отступая в кабинет, все повторял: «Рад, рад!» — и, захлопнув створки дверей, крепко обнял Степняка. Он был значительно ниже ростом, чем Илья Васильевич, но раздался в плечах, раздобрел, и рука его, которую взволнованно стиснул бывший «папенька», оказалась гораздо мягче, чем помнилось Степняку.

Потом они сидели на диване и оба одновременно говорили: «А помнишь?..», но при этом Задорожный как-то очень быстро и ловко расспросил обо всем существенном, что произошло за эти годы с Ильей Васильевичем: и о том, где работал, и о том, что они уже давно официально женаты с Надей, и что Надя не работает, а растит сына, и о том, наконец, что Степняк, демобилизовавшись, вышел на пенсию… Но тут Задорожный прервал расспросы и буквально покатился с хохоту:

— Ты? На пенсию! С ума сошел, честное слово! И что же, собираешься на бульварах в шашки играть? Или заведешь дачку с огородом, будешь клубнику разводить? Пенси-о-нер!

Он с такой насмешливостью произнес последнее слово, что Степняк немедленно разозлился и начал повторять все то, против чего всегда сам яростно спорил: поработал, дескать, — и довольно, и правительство, вероятно, лучше знает, зачем дает пенсии таким, как он, и, в конце концов, можно человеку когда-нибудь заняться чтением, ходить в театры и в музеи, и просто отдыхать, и делать то, на что никогда не хватало времени… Задорожный послушал-послушал и махнул рукой:

— Ладно, ладно, ты же сам во все эти сказки не веришь. Я на таких «отдыхающих» уже насмотрелся. И нечего с чужого голоса петь… Здоров, силен — как же ты без работы сможешь?

Степняк, уже остывая, хотел было признаться, что четыре дня отдыха показались ему невыносимо тягостными, но, перехватив взгляд Задорожного, брошенный на часы, опять помрачнел.

— Извини, Сергей Митрофанович, что задержал, — поднимаясь, сказал он и язвительно добавил: — Ты человек деловой, а я бездельник.

Задорожный язвительности как бы не заметил.

— Занятой, верно, люди там ждут, — подтвердил он, мотнув подбородком в сторону двери, — но только разговор наш мы не кончили. Есть у тебя телефон?

Он тоже встал с дивана и подошел к своему большому письменному столу.

— Телефон есть… — нехотя сказал Степняк.

— Дай-ка номер, — Задорожный раскрутил вечную ручку. — Надо же тебя с женой и дочкой познакомить.

Степняку вдруг стало стыдно: ворвался без предупреждения, добрых полчаса рассказывал о себе и словечка не спросил о том, как живет Задорожный. Тот угадал его смущение.

— Недавно женился. Два года с небольшим… А дочку ты знаешь. Помнишь ту девчурку, Киру?

— Неужели оставил у себя? Не сдал в детдом?! — изумляясь и опять всей душой отдавшись горячему чувству уважения, которое неизменно испытывал к своему комиссару, спросил Степняк.

Задорожный разглядывал кончик авторучки.

— Да, товарищ папенька, не отдал в детдом… Сначала всюду было переполнено, а потом… привык, что ли? В общем, не отдал — и все. Только вот что, Илья Васильевич, — резко сказал он, — будешь у меня дома — смотри, ни слова! И Надю предупреди. Моя дочь — и все. Мать ее погибла в войну. Так ей сказано, так и всем говорю… Ну кроме жены, конечно: та знает.

Степняку показалось, что Сергей Митрофанович не то вздохнул, не то проглотил что-то. Но через секунду это впечатление растаяло.

— Давай же свой телефон. — Задорожный повторил вслух названный номер и быстро записал его в единственном свободном уголке на страничке перекидного календаря. — Позвоню! — скупо пообещал он и протянул руку.

Пожимая эту мягкую руку, Степняк снова с досадой подумал: «Как же, позвонишь ты! Даже не вспомнишь, чей это номер!» И, расправляя плечи, вышел в приемную, недовольный собой, Задорожным и всем светом.

В машине Бондаренко уселась по-хозяйски — рядом с шофером, предоставив Степняку устраиваться на заднем сиденье. Степняк вдруг поймал себя на мысли, что и он в своей машине неизменно усаживался впереди, с водителем, когда случалось ездить вместе с кем-нибудь по делам. И даже не по делам. А ведь, пожалуй, это не слишком вежливо: предоставлять сидящему сзади любоваться твоей спиной и этак барственно, через плечо, подавать короткие реплики. Поневоле короткие: не очень-то поговоришь с человеком, сидя к нему спиною. И откуда только взялась у нас эта снисходительно-начальническая манера поведения?

Но Таисия Павловна Бондаренко не дала Степняку довести до конца свою мысль. Тем чуть приподнятым, оживленным тоном, каким она вообще разговаривала с мужчинами, особенно с мужчинами высокими, статными, которые всегда нравились ей, Таисия Павловна вдруг заговорила, слегка повернувшись и поглядывая на Степняка в шоферское зеркальце:

— А Задорожный умница, что сосватал вас с нами, правда? Нельзя же допускать, чтоб товарищ с такой биографией, как ваша, сидел сложа руки.

— Биография обыкновенная, — хмуро отозвался Степняк, — а насчет рук… я еще не уверен, что подойду вам.