Эти платформы стояли в тупике — одиннадцать неподвижных снежных глыб. Слегка посерело (уж не утро ли?), и Яшка, приглядевшись, с трудом различил очертания автомашин и тракторов. Их надо было сгрузить на землю.

Недолго думая он взобрался на ближайшую платформу. Ледяной металл обжёг руки.

Рядом очутился ещё кто-то. Наклонился, засопел от натуги, и Яшка, не поворачивая головы, понял; Чижик. Потом увидел Пашку Сазонова, и — может, ему показалось? — Надю. Все они были рядом, в двух шагах от Яшки, его плечи касались дружеских плеч, и Яшка почувствовал в себе такую богатырскую силу, о которой не подозревал раньше.

— Раз, два Взяли!.. Раз, два Снежная глыба сдвинулась и накренилась. Медленно, словно нехотя, поползла она вниз по брёвнам. То, что было не под силу одному Яшке, сделали двадцать рук. За первым трактором пополз второй, за вторым — третий Потом наступил черёд автомашин. По сравнению с тракторами они казались лёгкими, летучими. Но сил уже не было. Отупев от боли, ребята валились с ног.

Промелькнуло бледное — ни кровинки! — лицо Нади. Охнув, осел Пашка Сазонов. Яшка видел, как плачет, не стесняясь этого, маленький Чижик, как выбиваются из последних сил здоровяки молотобойцы, которые по утрам играючи «крестились» двухпудовыми гирями, и, чувствуя, что вот-вот не выдержит и свалится с ног, последним напряжением воли заставил себя подставить плечо под борт застрявшей в снегу автомашины. «Врёшь, не сломишь!..» — мысленно твердил он кому-тс невидимому, чужому, который исподтишка нашёптывал ему: «Да хватит, неужели тебе больше, чем всем, надо? Присядь, отдохни»

Ещё одно усилие, и автомашина сползла с насыпи. Эмтээсовский трактор, зацепив трос, отволок её в сторону. Можно было выпрямить спину и передохнуть.

— Умаялся? — Яшка вытер рукавом взмокший лоб и улыбнулся Чижику. — Умаялся, вижу — Яшкин голос был ласков. — Да ты присядь, мы тут сами управимся, без тебя.

— Нет, — Чижик замотал головой. В его глазах стояли слёзы, но он не хотел сдаваться.

— Вот чудак! Я тебе как другу советую — Не — Ну и не надо. — Яшка отошёл и уже в следующую минуту позабыл о Чижике.

Снова на его плечах лежала мёртвая непосильная тяжесть, снова болезненно ныли кости, и он мог думать только об этой тупой боли. Временами он боялся, что не совладает с собой.

К счастью, кто-то догадался развести костёр. Огонь загородили от ветра с трёх сторон листами фанеры и жести. Стало легче, можно было отогреть руки, благо солярки хватало и её никто не жалел.

Зато стоило отойти на два шага от костра, как опять пробирал мороз и снежная мгла подступала со всех сторон, забираясь под ватник и в сапоги, И опять впереди были только огромные и неуклюжие — в метель всё кажется огромным — тракторы и автомашины, которые во что бы то ни стало надо доставить в МТС. А это значило, что надо пройти ещё пятнадцать километров. Не бросить же, в самом деле, машины в степи.

Теперь у Яшки было одно желание. Хотелось поскорее покончить с этим делом и завалиться спать. Лечь на койку, укрыться одеялом, вытянуться во всю длину Эта навязчивая мысль не давала ему покоя. Он представлял себе, как стягивает сапоги, как снимает гимнастёрку и касается головой подушки. Впрочем, гимнастёрку можно не снимать И тогда У него сами собой закрывались глаза.

Однако он стряхивал с себя дурманящий сон и машинально повторял:

— Раз, два Взяли!.. Навались, братки!..

Буран кончился почти так же неожиданно, как и начался. По земле, извиваясь, пробежали последние снежные дымки. Пушистой стаей поднялись облака. Мало-помалу ветер стих, и вся степь остро засияла под солнцем.

Но ребята этого не видели. Так и не успев раздеться, они спали тяжёлым сном. В бараке пахло портянками, валенками и овчиной. Было воскресенье, но никто не поднялся даже к завтраку, Яшку, однако, разбудил Глеб Боярков. Довольный собой, отоспавшийся, Боярков наклонился над Яшкой и, тормоша его за плечо, приговаривал:

— Вставай, будет тебе Тут из газеты приехали, слышишь?..

— А ну их — выразительно промычал Яшка и повернулся на другой бок.

— Фотографировать будут, слышишь? — Глеб не унимался. — Сам директор велел тебя разбудить — Барамбаев? Что ж ты сразу не сказал? — Яшка приподнялся на локте. — Передай директору, что я прибуду в полном параде. Свеженький, как огурчик Он протёр кулаками глаза. Затем вскочил и, подставив голову под сосок рукомойника, из которого, обжигая, тонкой струйкой бежала ледяная вода, несколько минут блаженствовал. Обмылок выскользнул у него из рук, но Яшка даже не заметил этого. Только переодевшись он осмотрел себя со всех сторон и, видимо, остался доволен осмотром. Это было видно уже по тому, что он прошёл мимо спящего Чижика, насвистывая какой-то мотив.

— Можно?

Яшка вошёл в кабинет директора, который был сверху донизу увешан выцветшими диаграммами и почётными грамотами в деревянных рамочках. Под ними в кресле, положив тяжёлые руки на стол, восседал Барамбаев. Директор беседовал с двумя какими-то неизвестными Яшке людьми, сидевшими напротив. Один из них был в треухе, в ватной телогрейке и в высоких валенках, разрезанных сзади под коленями, и Яшка отвернулся от него ко второму собеседнику директора, в котором журналист угадывался уже за версту. Это был подвижный черноглазый толстяк в роскошном свитере с оленями и в кожаной курточке.

— Вот товарищ Буланчик, Яков Ефимович, — произнёс Барамбаев, кивая на Яшку.

— Тот самый Буланчик? — Толстяк подался вперёд.

О чём это он? Яшка, который знал, что с корреспондентами надо держать ухо востро, на всякий случай ответил:

— По всей вероятности У меня здесь однофамильцев нету.

— Вы в этом не совсем уверены? — Толстяк поднял брови.

— Отчего же?.. Я Буланчик, — уже твёрдо сказал Яшка. — А что, разве плохо звучит?

— Звучит ничего, — Толстяк в кожаной курточке рассмеялся.

Он был смешлив, любил весёлых людей и, вытащив записную книжку, стал с профессиональной лёгкостью расспрашивать Яшку, откуда он прибыл, кем работает, как живёт — Как живу? — Яшка, польщённый вниманием толстяка, улыбнулся: — Как говорится, лучше всех и хуже некоторых Он охотно, с какой-то небрежностью — мол, и не такое бывало! — рассказал толстяку о том, как разгружали платформы в буран. Потом великодушно разрешил себя сфотографировать. Что ж, он не против того, чтобы его портрет появился в газете. Хотите в анфас? Пожалуйста. В профиль? Будьте любезны. Разве он не понимает, что это нужно, так сказать, для истории? Ну да, он действительно личным примером увлёк ребят за собой Яшка говорил не умолкая. И если какой-нибудь час назад ему бы даже в голову не пришло кичиться и задирать нос, то теперь, глядя на себя как бы со стороны восторженными глазами корреспондента, он с каждой минутой всё больше проникался убеждением, что действительно совершил чуть ли не геройский поступок. Он был тщеславен. Ему льстило, что его слушают со вниманием. И какие люди! Газетчики, которые столько повидали на своём веку, что их трудно чем-либо удивить.

Но больше всего Яшку радовало, что его фотография появится в газете. Ведь эту газету увидит Надя!..

— Готово!.. — Толстяк в последний раз щёлкнул затвором.

Яшка, который затаив дыхание почти минуту сидел с каменным лицом, вздохнул с облегчением и улыбнулся.

Журналисты уехали после полудня. Когда их машина отъехала, Яшка спустился с крыльца. Ему не терпелось поскорее рассказать обо всём Наде.

Сегодня воскресенье, и она, должно быть, сидит дома с девчатами. То-то она удивится! И обрадуется, конечно. Как-никак, а он, Яшка, не подкачал Но комната, в которой жили девчата, оказалась запертой, и Яшке, когда он постучал к соседям, ответил недовольный женский голос:

— Кто там? Войдите Яшка открыл дверь, и его обдало кислым паром. Жена агронома, склонившись над корытом, стирала пелёнки. Возле неё на полу в короткой рубашоночке ползал двухлетний крепыш. Второй ребёнок лежал на кровати и задумчиво сосал собственную ногу.