Вопросов его я не дожидаюсь - какой-то он вареный, этот газетчик - и начинаю все рассказывать сама. От первой до последней роли вкратце, о генеральных взглядах на современный театр и кино - моих и посторонних, о режиссерах, драматургах и о разном. Упоминаю о Володе, как о сослуживце корреспондента. Тот почему-то мрачнеет, подтверждая: да, дескать, Вова - его приятель.

- И как вам... он? - задаю глупый вопрос. Мычит, что, мол, нормально.

- Кстати, - сообщаю, - после спектакля мы с ним должны встретиться. Он автор сценария "Оригиналов", вы знаете, конечно... - И смотрю на часы: пора трогаться.

Нос лимузина выползает из-за стоящей впереди громады рефрижератора, стремительно торкается вперед, но тут слышится лязг, машину встряхивает - мы наверняка смяли крыло. Я ахаю сочувственно, однако водитель великолепно равнодушен: бывает, мол, главное - рефрижератор цел.

- Такая машина! - сокрушаюсь я.

- Не машины нас наживают, а мы их, - цедит он. Ну, если это не поза, то рядом либо миллионер, либо крупный философ. Однако крупные философы на лимузинах не разъезжают, а миллионеры в корреспондентах не служат.

Идти на спектакль эта непонятная личность отказывается, мы прощаемся, но когда выглядываю из окна гримерной на улицу, то вижу его сарай на колесах в карауле у служебного входа. Странный тип. И весьма.

Настраиваюсь на роль. Интонация первых слов, пластика, первого жеста... Это - как упор для бегуна на старте. Дальше - бег. И всякий раз в неизвестность. Театр - тоже производство, но если на конвейере все определяет технология, качество и цифры, то здесь свобода импровизации - правда, в рамках предписанного драматургом и режиссером. Но рамки эти как бы сбоку, так что вверх и вниз можно взлетать и падать в зависимости от желания и таланта.

В холле, за кулисами, праздничная суета спектакля, и на миг, глядя на лица актеров - отдыхающих, бренькающих на гитарах, что-то обсуждающих, выныриваю из отрешенной своей углубленности.

Люблю свой театр. Мой второй дом, маленькое отечество. И этот холл с его диванами, фикусами, облезлым роялем, и шумные гримерные с зеркальными стенами и пыльными ковровыми покрытиями, и канава рампы... Мы часто приходим сюда, когда и не заняты в спектакле. Поболтать, посоветоваться, посмотреть друг на друга из зала. Здесь как на корабле. Есть кубрик и вахта, боцман, капитан и друзья. И мы - матросы этого корабля, и вокруг нас - океан зрителей. Сильно, конечно, об океане, но, когда после спектакля стоишь на высветленном прожекторами дощатом настиле сцены, видишь и в самом деле океан чувств, эмоций, многоглазую, пеструю, рукоплещущую толпу, и ты - над ней. Хоть пошлое сравнение - как чайка, ей-богу. Есть в этом что-то от полета, парения, волшебства, вечности...

А сейчас зал темен. Черное, дышащее внимательным ожиданием пространство. И я перед ним, в косо наклоненной колонне света. И бросаю в черноту тонущие в ней слова, и волнуюсь так, как впервые, и постигаю торжество сцены.

Потом - гримерная, увядающий шум за ее дверью - конец спектакля, конец праздника; сдаю платье, одеваюсь, наспех пудрюсь, натягиваю сапоги - и бегом к выходу.

Шикарного автомобиля уже нет, но открывается дверца белых "Жигулей", и в сумерках различаю лицо Володи. В беспечности, еще захваченная порывом сцены, сажусь в машину, дверца мягко захлопывается, и тут же перехватывает дух от плотной, тягостной атмосферы чего-то невысказанного, сложного и вместе с тем до унылого будничного.

По дороге непринужденно рассказываю о корреспонденте. Кивает: знаю. Хмур. Наверняка грядет серьезный разговор, и болтовней я пытаюсь оттянуть его начало. Трушу.

- Ну вот... приехали, - говорю с вымученным кокетством, должным сгладить острые углы недоговоренности. - Спасибо.

- Что же ты... не пригласишь? На чашку чая? - глухо, не глядя на меня, отзывается он. - А?

Начинается!

- Прости, но сейчас там не та обстановка.

- Беспорядок после отъезда мужа? - поднимает он на меня глаза. - Я был на киностудии, так что информирован.

- До свидания, - как бы не слышу я и открываю дверцу.

- Постой, - удерживает он меня за руку. - Давай без... Оба оказались в одной и той же истории, и продолжить ее придется.

- Историю надо кончать, и как можно скорее, - вырывается у меня нервно.

- По логике - так, - соглашается он. - А сердечко-то на перебоях, нет? И разбираться, почему и что, - боязно, стабильности хочется. Семья в этом мире ценность истинная, и если переоценивать ее, то не дай бог ошибиться? Что, аналогичные сомнения?

- И ты предлагаешь подняться ко мне, лечь в постель и разбираться в перебоях, переоценивать ценности и сомневаться в правильности сомнений?

- Не обижаюсь, - отвечает. - Это не ты, это твоя тяга к стабильности на меня ощетинилась. Кстати, стабильность - явление чудное. Но - относительно тебя и меня. Только. Такой уж я эгоист.

- Володя... - Слова тяжелые, вязкие, как тесто. Я, ужасаясь, сознаю, что говорю не то, да и... я ли говорю сейчас? - Уезжай! Сегодня это грязно, подло, ты сам потом будешь презирать меня...

Он уезжает. Я знаю: уезжает с надеждой, без разочарования, досады, - и вдруг желаю, чтобы вернулся, остался, и, глядя на скрывающуюся за покатым горбом переулка машину, на его силуэт в морозно осеребренном светом встречных фар стекле, думаю, что запуталась в этой жизни и во всех понятиях о ней на день сегодняшний - окончательно.

И жутко от этого, и смутно до слез и сладкой тревоги, и умереть хочется. И жить, конечно.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Первоначальный замысел заключался в знакомстве с актрисой под личиной репортера. Иного подступа для какого-либо перспективного контакта я не нашел. Далее намечалось связаться с Володькой, заставить его накропать интервью и тиснуть в газетке. Я полагал, что в честь моих бесчисленных услуг отказа с его стороны не последует. План рассыпался, как пирамида бильярдных шаров в начале игры. Все было не так, и все было плохо. Выслушал ее монолог, построенный в пределах конкретной задачи, - будто телевизор посмотрел, не более того; изуродовал крыло "кэдди" - всю ночь потом с ним колупался - и в довершении всего открыл ее знакомство с Крохиным. Его, слава богу, перехватил у театра, нагородив в свое оправдание хрен знает что: дескать, одному из друзей была необходима некая информация и получить информацию можно было лишь этаким, более чем странным образом. Володька хоть и пялил на меня глаза в недоумении, но принял известие просто и выпытывать ничего не стал. Относительно интервью даже одобрил и посоветовал мне попытать удачи на поприще журналистики самому. Ерунда, конечно. Каждый кулик в свое болото зовет. Обещал также свести с Мариной поближе - собраться компанией, посидеть... Я повеселел. А то - что интервью? Ну поговорили. А воз, как выразился баснописец, все там же. Конечно, при встрече здороваться будем или билетик в театр попросить смогу, хотя тут у меня такие возможности - ей самой впору ко мне обратиться. Да и что в театре смотреть? Изображают на арене какую-то жизнь, но не жизнь это, и правды в ней ни-ни. Хотя, может быть, такое мое мнение от того, что я здорово очерствел и стал остро критического склада реалистом. Да и вообще погряз в вульгарном материализме. Раньше хоть книги читал, а сейчас разве фильмец у приятелей по видео поглазеешь, и все. Про какого-нибудь "грязного" Гарри с пиф-паф. Мечтаю, кстати, о собственной видеосистемке.

А она, Марина, дуреха, думала ведь, будто я к ней как к человеку высокого искусства, как к знаменитости! Очень надо! Подумаешь, лирическая героиня! - вагон их. Люблю я ее, вот в чем дело. Я сильный, уверен, человек. А в искусстве - будь то литература, кино, театр, мы в первую очередь ищем между строк и слов самих себя, оправдания и подтверждения собственных слабостей, чем искусство и привлекает. Может, кто-то и подтверждения силы своей ищет. Но мне и то и другое ненадобно, я себя понимаю без комментариев.

А встреча наша все же была событием... Все помню. Ее слова, голос, помню прощание, когда держал узкую ладонь, затянутую тонкой перчаткой, вглядываясь в ее глаза - холодные, прекрасные, серые... Теперь без нее я не мог, но сосредоточиться на данном вопросе препятствовали заботы. В частности приобретенная в комиссионке "Волга", представлявшая готовый к переплавке лом: гниль, ржа, одно название - машина. Когда с папаней ехали из магазина, я на всех парах проскочил через здоровую лужу, и папаню окатило грязью с ног до головы - в полу, подло прикрытая картонкой, обнаружилась обширная дырища. В общем, сплошное разочарование. Купил драндулет и нашел себе горе. Реставрировать этот хлам просто руки не поднимались. Но тут возникла мыслишка. Жил в нашем доме научный работник, владелец свеженькой "Волги", и находилась тележка в одном из гаражей под железнодорожной насыпью. Работник этот, поговаривали, уехал в долгосрочную командировку за границу, а его родственники насчет этой "Волги" не чесались: по крайней мере, гараж каждую зиму был завален снегом, а замки обросли ржавчиной. Подумалось так: угнать, вварить панель с моим номером кузова, движок тоже пока собственный воткнуть, а все оставшееся от моего инвалида сплавить налево через Эдика-я тут обронил ему о видах якобы на новый кузов, и он в момент сыскал купца на старый. Купец давал две тысячи. Вариант.