До сих пор я слышу крики нашей охраны в тот первый вечер прибытия.

"Здесь ты ничтожество! Если хочешь жить, выгляди живым!"

Взгляд назад - на длинную машину без стекол, в которой мы приехали. Мы ненавидели эту машину за то, что она привезла нас полузадушенными, но в то же время мы желали ее страшной безопасности вновь, именно сейчас, когда она ревет, прогреваясь, прежде чем уползти отсюда навсегда.

Странные ограждения, не пропускающие испарений. Крики и срывание давно сношенных лохмотьев одежды. Запах наготы. Рядом женщины, лишившиеся своих грязных тряпок. Сильнейший удар по голени, безумная спешка сбросить лохмотья. Больно, настолько больно, что я в замешательстве - хочется что-то понять, но страшно даже оглянуться.

Крики все громче. Их цель - вогнать нас в смятение, раздавить. Охранник толкает, бьет женщину в грудь, дает затрещину мужчине, который пытался ее прикрыть. Скотская тишина среди нас, когда мы бросаем свои лохмотья за барьер, к ногам охранницы. В основном охранников набирали из бывших ландсменов. Они отработали свой срок, но были не в состоянии приспособиться к городам и оставались в лагерях доживать свои поломанные жизни.

Голые, мы были лишены всего, кроме пота, грязи, нарывов и пятен. Нас загоняют под холодный ливень, плещущий в узком проходе. Страх воды, чей-то красный локоть, вонзающийся в мои посиневшие ребра. Странный запах - вода жалит глаза. Какой-то старик с гниющими ступнями поскальзывается, тяжело падает, стонет. Тихий бесцветный голос старика, словно водяная пленка. В следующей комнате снова крики, удары.

Выдача одежды. Униформа. Глупая радость по поводу синих курток. Нам хоть что-то дают! Подарки Фермера. Мы робко переглядываемся, понимая, что должны будем узнать друг друга. Но пока только думаем о новой одежде. На наших лицах что-то блестит.

Толкаясь в крохотной комнатке, запуганные, мы влезаем в брюки и в блузки. Без различия пола все получили брюки и блузки. Сжатые со всех сторон, мы стояли, ожидая следующей порции криков и ударов. Стояли, не решаясь заговорить друг с другом. Охранники толпились в дверях, непринужденно болтали, смеялись.

Мы стояли долго. Рукава моей блузки оказались мне коротки. Я заметил, что человеку с родимыми пятнами на лбу блуза велика (это был Даффи, с ним я познакомился позже). Наши глаза встретились. Наказывалось все: выгода, риск, инициатива. Охранники толпились в проходе. Я медленно стянул блузку. Даффи кивнул, снял свою. Мы поменялись. Внезапно снова раздались крики.

Теперь мы бежали на размещение по баракам. Нас гнали через двери, как скот. Я не успел натянуть блузку на левое плечо и, когда проскакивал в дверь, один из охранников нанес мне зверский удар. Я поскользнулся, упал, увлекая за собой какого-то парня. Парень быстро вскочил, побежал дальше. Другой охранник методично бил меня до тех пор, пока я, наконец, не поднялся.

Боль, ярость, шум в голове. Из носа течет кровь. Зажимая его рукой, шлепаю по грязи в общую спальню 5 блока Б. Жалкий и униженный, падаю на кровать.

Надзиратель спальни, живущий тут же, у дверей, был на месте. Сквозь окровавленные пальцы я смотрел, как он подходит к моей койке, чтобы сбросить меня на пол. Я решил напасть на него, как только он ко мне прикоснется. Я отнял руку от лица... Это был Хаммер!

- Парень, - сказал однажды Марк Джордил Хаммеру, - ты неуклюж и чертовски примитивен, но у тебя есть шанс стать неплохим гражданином. Наверное, это звучит не очень большой похвалой, но, Бог знает почему, это видно, стоит лишь на тебя взглянуть. Никогда тебе не будет найдено полезное применение, но и по-настоящему плохим гражданином ты тоже не станешь, как бы тебя к этому ни готовили.

Хаммера подготовили для барака номер пять. В нем, однако, сохранилась та маленькая доброта, которую когда-то разглядел Марк Джордил. Чем больше Хаммер над нами издевался, тем больше страдал сам. Он был грубым, жестоким и святым. Он ничем не мог облегчить нашу сокрушающе тяжелую жизнь. Нас ни разу даже не пытались лечить, не давали возможности постираться, не меняли одежду.

- Здесь никто не заботится о том, чтобы ты не умер, - сказал однажды Хаммер после отбоя. - В человеческом теле много фосфора, так что вы ценнее мертвые, чем живые. Посматривай на грязь, которую таскаешь с собой.

Да, роботы, работавшие рядом с нами, приносили намного больше пользы. Ободранные, изношенные, они работали лучше нас. Каждый ландсмен старался работать настолько медленно и плохо, чтобы только не получить плетей от надсмотрщика.

Я был, наверное, единственным человеком во всей деревне, кто умел читать. Но даже Хаммеру я не выдал свой секрет.

Утром нас поднимали сирены и надсмотрщики, которые приходили с заданием на день. Монотонность жизни разнообразилась только сменой сезонов.

Те годы прошли в нужде и лишениях. Летнее солнце вливало в нас жизнь, которой нам так не хватало зимой. К счастью, в деревне были женщины, у которых мы могли получить традиционное развлечение бедняков.

И еще там была смерть - величайший прерыватель монотонности. Смеяться над ней, как мы смеялись с Хаммером, когда были мальчишками, я больше не мог. Она обнажила свою истинную сущность, с которой невозможно прийти к соглашению; она - грязь, внезапное крушение, странный шум, рвота, вылезающие из орбит глаза, мгновенный понос.

Несмотря на все это, постепенно жить в деревне становилось легче. Система пыталась убить всякую надежду, но без надежды земля обрабатываться не может. Рано или поздно человек убеждался в том, что он не сумасшедший и ему дана какая-то свобода (свобода давалась лишь потому, что бежать было практически некуда).

Для человека нет ничего, что было бы им абсолютно приемлемо. Его не удовлетворит даже то, что он считает свободой, чем бы она ни была в действительности. Любой, даже самый лучший день в жизни, все равно отмечен печатью монотонности. И мой самый последний день в деревне начался так же заурядно, как все предыдущие.

Будили нас рано. Мы спали в бараках, построенных вокруг столовой. Бараки были обнесены колючей проволокой, а дальше виднелись гаражи, мастерские, административный блок. Потом снова проволока, за которой простиралась земля.

Я вышел из барака в шесть тридцать, натягивая на ходу одежду: легкий воздухонепроницаемый комбинезон с отстегивающимся шлемом. За ночь выпало немного осадков, день выглядел свежим, и я не стал опускать лицевое стекло шлема. Ранним утром Англия может показаться неплохой страной даже ландсмену. Над землей висела желтоватая дымка, похожая на пыль от наковальни. Большинство людей опустили свои стекла, а я нет.

Через герметичный тамбур я прошел в столовую. Здесь было шумно. Люди еще как следует не проснулись, но говорили непрерывно, потому что следующая возможность поговорить появится только вечером. Такой шум - только летом. Зимой, в темноте, разговоры намного тише. В январе столовая напоминает морг.

Пока живешь, от тебя ждут хорошей работы, и поэтому каждый день ты получаешь 20 граммов животных протеинов. В городах же иногда приходится неделями жить без мяса.

После завтрака мы выходим на построение и получаем задание на день. Перед выходом за внутренний периметр нас обыскивают. Обыск повторяется перед внешним периметром, а потом лучше здесь не показываться до семи вечера.

Мне приказано выехать в наряд за несколько миль отсюда. Для поездки утро было прекрасным. Я с удовольствием залез в трактор, ввел координаты и немедленно тронулся в путь.

Эти минуты одиночества были мне дороже, чем лишняя миска супа. Вообще-то лагерные надзиратели должны ездить с нами и передавать нас полевым надсмотрщикам. Но, во-первых, штат охраны укомплектован не полностью, а во-вторых, надзиратели страшно ленивы. Если они считают, что ландсмен заслуживает доверия, то отпускают его одного. Кроме того, бежать было некуда - весь остров был превращен в огромный лагерь.

Конечно, если верить в существование Странников, можно убежать, надеясь на встречу с ними. Многие ландсмены истово верили, будто Странники когда-нибудь окружат лагерь, перебьют охрану и освободят всех заключенных. Но я был скептиком - Странников ни разу не видел и потому не верил в них.