Было около пяти часов пополудни, когда он вошел в свой барак, стоявший в сосновой роще, невдалеке от солдатских палаток.

Помещение его состояло всего лишь из одной небольшой комнатки, которую он занимал сам, и маленьких сеней, где спал денщик его Иван Прохоров и готовил своему барину обед на маленькой плитке.

Стрельбище находилось верстах в десяти от лагерей, поэтому на стрельбу выходили часов в пять утра.

Немудрено, что Михаил Александрович чувствовал себя теперь утомленным, тем более, что день был сегодня очень знойный, хотя июль месяц приближался уже к концу.

Войдя в свою комнату, молодой офицер сбросил с себя сюртук и шапку и, тяжело вздохнув, опустился на стул.

— Уф, жарко… Иван, поскорее чаю! — крикнул он денщику.

— Готово, ваше благородие, — отвечал бойкий солдат, внося на подносе стакан чая с лимоном и маленькую рюмку коньяку, которую офицер целиком вылил в чай.

— Вот хорошо, брат, — обратился он к денщику, ставя на поднос опорожненный стакан, — всю усталость как рукой сняло, теперь, пожалуй, давай обед.

Иван Прохоров готовил очень хорошо простые кушанья, так как поучился несколько у повара, который готовил в офицерском собрании.

Он накрыл стол белой скатертью, поставил миску с супом и тарелку с двумя котлетками; потом подал небольшой графин водки.

Обед был хоть куда; недаром Михаил Александрович всегда хвалил своего повара перед товарищами.

Часов в восемь вечера, только лишь Михаил Александрович успел проснуться и умыться, как в барак вошел дневальный его роты.

Он подал приказ по полку и письмо.

Причитав приказ, офицер отдал его солдату и вскрыл письмо.

Письмо писал его прежний товарищ.

Вот какого содержания было оно:

«Дружище Миша, здравствуй!

Захотелось, милый, побеседовать с тобою. Вот уже два с лишком года прошло, как мы расстались с тобой, а повидаться с тобой до сих пор не удалось.

Скучаю теперь страшно; один-одинешенек; никто ко мне и я ни к кому, да и не нахожу по душе человека.

Еще во время полевых работ сносно чувствую себя: все с народом и за делом, а вот, как покончил теперь все работы, и тошно. Единственное развлечение — охота: хожу один с своим псом по полям и болотам, бью уток, куликов и всякую всячину, которою кишмя кишат наши края.

Вспоминаю тебя, страстного охотника: вот, думаю, где раздолье моему другу-то.

Да и что, в самом деле, приезжай-ка, дружище, сюда после лагерей. Возьми отпуск и кати; тем более, ты одинокий и вполне свободен. А уж как бы душу-то я отвел с тобой; помнишь, как бывало-то жили. Посети, друг, отшельника, а уж о том, чтобы ты здесь не скучал, — моя забота.

Писать тебе, что еще, не знаю, да и нечего. Работаю по хозяйству, хожу на охоту, читаю и живу пока вдали от людей. Сельскую жизнь, полную созерцательности и производительного труда, я полюбил и не раскаиваюсь, что оставил полк.

Единственно, скучаю о тебе, мой друг, и прошу тебя навестить хоть на самое короткое время.

Надеюсь, что ответить не замедлишь и в желаемом для меня смысле.

Кстати, как мой Иван, доволен ли ты им?

Ну, до свиданья, мой друг. Дай Бог тебе всего хорошего. Не забывай своего одинокого товарища, который очень, очень любит тебя и ждет не дождется встречи с тобой.

Твой Николай Проскуров».

— Ванюха! — крикнул офицер денщику, — иди-ка сюда!

— Что прикажете, ваше благородие?

— Барин твой письмо прислал.

— Николай Петрович?

— Да, да, спрашивает и об тебе.

— Покорнейше благодарю, — говорит денщик, радостно улыбаясь.

— Едем, брат, к нему в гости, как кончатся лагеря. На два месяца в отпуск и марш… вместе с тобой… чай, рад, а? На охоту будем ходить; едем, что ль?

— Вот было бы хорошо, ваше благородие, охота там не то, что здесь: вот тепереча, стало быть, утки, дупеля, куропатки и… видимо-невидимо, а по пороше зайцы… хоть палкой бей. Бывало, с барином-то, с Миколаем Петровичем, пойдем в урочище «Козьи рожки» — это соседнего барина, помещика земля-то; так, верст с восемь будет от нашей Проскуровки; так поверите ли, ваше благородие, каких-нибудь часа в два — много в три столько набьем разной дичи, что мученье до дому тащиться, хоть бросай по дороге. А уж как Миколай Петрович был бы рад вам, так и сказать нельзя. От вокзала всего верст с двенадцать до имения-то; лошадей вышлют, только было бы известно, в который день приедете, ваше благородие…

— Едем, едем, Иван, непременно.

В тот же вечер Михаил Александрович написал коротенькое письмецо своему другу, такого содержания:

«Здравствуй, Коля!

Спасибо, дорогой, за память. Очень рад, что ты здоров. Я тоже — слава Богу. Горю нетерпением с тобой встретиться и после лагерей, так, вероятно, в конце августа, беру отпуск и мчусь на всех парах, вместе с твоим Иваном, к тебе. Кстати скажу тебе, что парню твоему цены нет и мы с ним живем душа в душу. О дне, когда выеду, напишу особо, а теперь жму крепко твою дружескую руку и шлю сердечный привет себе.

До скорой встречи, милый,

твой неизменный Михаил Навроцкий».

Михаил Александрович оделся, и, по дороге в собрание, зашел в полковую канцелярию и отдал посыльному письмо, приказав утром сдать на почту заказным.

Михаил Александрович Навроцкий лишился отца своего в младенческом возрасте. Ему было лет шесть, когда, однажды вечером, мать его, получив письмо и прочитав его, лишилась чувств. Известие было роковое; сообщалось, что муж ее, а его отец, поручик Александр Николаевич Навроцкий, умер героем при взятии Плевны. Несчастная женщина не перенесла тяжелого горя и года через два умерла, оставив одного-единственного сына Мишу по девятому году.

Какой то дальний родственник принял в нем участие и похлопотал за него. Благодаря заслугам отца, Миша был принят на казенный счет в кадетский корпус.

Там он очень близко сошелся с однокурсником своим Колей Проскуровым, сыном помещика средней руки, офицера в отставке.

Мальчики полюбили друг друга как братья и были неразлучны.

По окончании корпуса, они оба поступили в одно военное училище и через два года произведены были в офицеры, но в разные полки.

Через год, однако, молодой Проскуров, благодаря знакомству отца с людьми власть имущими, перевелся в тот же полк, где служил Навроцкий.

Молодые люди были опять вместе и по-прежнему неразлучны.

Около двух лет тому назад, молодой Проскуров получает однажды от своего вдового отца письмо, которым тот извещает о своей болезни и просит поскорее приехать.

Николай Петрович тотчас же помчался в свою Проскуровку и оттуда в полк уже не возвратился. Отец вскоре умер и Николай Петрович тотчас же подал прошение об увольнении в запас. Как единственный наследник, он тотчас принялся за хозяйство и полюбил это дело. Имением фактически управлял староста Степан Прохоров, мужик весьма честный и в хозяйстве опытный. Сын его Иван, попав в солдаты, жил в денщиках у Николая Петровича, а когда тот вышел из полка, перешел к Навроцкому.

Прислуги у Троекурова всего было еще работник с женой да скотница, жена старосты Степана. Ожидали из солдат Ивана, служба которого кончалась через год.

Что Николай Петрович жил отшельником, как выражался он в письме к своему другу Навроцкому, — это сущая правда.

Проскурова и в полку звали анахоретом, так как это был человек, склонный к уединению. Будучи не по летам серьезен, он не находил большого удовольствия в сутолоке военной жизни вне службы. Редко по вечерам он был в собрании, в ходил туда почти исключительно в тех случаях, когда касалось службы.

В карты он не играл, а выпивку разрешал себе только в среде двух-трех товарищей, из которых Навроцкий был самым близким.

Соберется, бывало, приятельская молодежь в небольшой квартирке Проскурова, да и сидит чуть не до утра у радушного хозяина. Проскуров был музыкант; у него было хорошее пианино, да и голосом он обладал незаурядным и считался душой компании.