Глядя на это великолепие, Казориус с каждым днем все больше убеждался, что достиг своей цели. Эпоху его правления никогда уже не забудут благодарные потомки. Он не был настолько самонадеян, чтобы попытаться овладеть всем миром, заполучить под свою власть все существующие государства и страны. Он не был воинственен, и предпочитал отшлифовать то, чем владел, прежде чем покушаться на что-то большее. Кроме того, он знал, что в иных землях он неизбежно повстречает других магов, и опасался встречи с ними.

Все до единого солдаты Казориуса были готовы отдать за него жизнь, а женщины изнывали от желания при одном взгляде на него. Одно время он заставлял священников боготворить его, но потом ему наскучила эта забава. Одного его желания было достаточно, чтобы в миг из любого, самого гордого человека, сделать раба, и женщины, которыми он овладевал, любили его искренне, как никого другого, и солдаты искренне были верны ему.

Установив в своем государстве Золотой Век, Казориус погрузился в омут развлечений. Красивейшие девушки служили ему, самую изысканную пищу вкушал он, самые совершенные произведения искусства радовали его глаза, а беседы с наиученейшими мужами услаждали его ум. Так проходил год за годом, и благосостояние его страны возрастало и увеличивалось.

И вот, по прошествии сорока лет, наступило время, когда беседы с мудрецами наскучили Казориусу, а изощренейшие ласки наложниц стали вызывать лишь зевоту. Все более противоестественные удовольствия стали привлекать его. Так, например, он мог приказать стражнику совершить самоубийство, чтобы посмотреть, как тот будет, изнывая от любви к правителю, исполнять его волю. Он мог приказать построить храм, привести в храм свинью и заставить жрецов поклоняться ей в благоговении и экстазе. Он мог велеть жене и мужу зажарить и съесть у него на глазах свое дитя — заставляя при этом родителей испытывать сильнейшее удовольствие и возбуждение. Он мог запереть человека в комнате с лучшими яствами и винами и приказать не прикасаться к ним, и приходить в ту комнату каждый день, наблюдая, как слабеет пленник, а изысканные блюда покрываются плесенью. Самосохранение, честь, любовь к своим детям — все это отступало, когда он касался человеческого сердца. Он словно проверял — есть ли пределы его власти над людьми? Он искал, и не находил их.

Но прошло время, и даже эти забавы перестали доставлять ему сколько-нибудь сильную радость. И тогда он стал наслаждаться беспомощностью людей, которых освобождал от своей власти, но продолжал пытать — их отчаянье, и ненависть, и страх, и боль забавляли его. В их криках ужаса и боли он слышал искренность, для которой не требовалось применение волшебства. Их унижение, когда они целовали его ноги, было вызвано не магией, их подчинение ему происходило только лишь по их собственной воле. Это веселило Казориуса. Он владел обеими сторонами человеческого сердца — и любовью, и ненавистью. Отнимать у людей то, чем они дорожили больше всего на свете, стало его новой забавой.

Однажды он снова неузнанным отправился в город. Он бродил по его улицам три дня, но нигде не находил гордого, которого можно было бы унизить, целомудренного, которого можно было бы искусить, или доверчивого, которого можно было бы обмануть. Все люди в городе одновременно любили своего повелителя и боялись его, и никто не осмеливался превозносить и восхвалять что-либо еще. Но вот, под одним окном Казориус встретил юношу, певшего песню любви своей возлюбленной. Казориус заслушался, ибо ощутил в его голосе подлинную страсть, и беззвучно рассмеялся в темноте переулка. Но девушка, благосклонно выглядывавшая из окна, заметила какое-то движение и скрылась за занавеской, а Казориус неспешно подошел к влюбленному. Тот с превеликой досадой взирал на переодетого тирана.

— Как тебя зовут, юноша? — Спросил Казориус.

— Тайленар.

— Я вижу, что ты любишь эту девушку сильнее всего на свете.

И тогда юноша, готовый часами говорить о предмете своей любви, воскликнул:

— Это так, и для меня нет ничего дороже ее любви. Ее глаза — это звезды, ее губы — рубины, ее зубы — жемчужины. Нет никого прекраснее, чище и нежнее ее. Ее кожа как бархат, а волосы — как шелк.

— Как же ее зовут? — С улыбкой спросил Казориус.

— Айнелла.

— И ты полагаешь, что сможешь добиться ее любви?

— Для меня это будет величайшим счастьем. Но я знаю, что нравлюсь ей, ибо вчера, когда я пел для нее, она бросила мне вот это, — и он показал Казориусу белый цветок, приколотый к своей куртке.

— Ну, что ж, посмотрим, — сказал Казориус, сдерживая смех. Ведь не было ничего высокого, над чем бы ему не хотелось надругаться, и ничего чистого, что он не желал бы осквернить.

С тех пор он стал наблюдать за юношей и девушкой, и следить, как крепнет их любовь. Их чувства действовали на него, как одуряющий запах редчайшего вина — на гурмана. До времени он не вмешивался в их отношения и не беседовал с ними больше. Он ждал, пока любовь прочно пустит корни в их сердца. Вот миновало признание, и влюбленные с каждым днем открывали в общении с друг другом все большую радость. Они уже дышали друг другом, жили друг другом, и ничто на свете, казалось, не могло разлучить их. Родители благословили этот союз, и уже был назначен день свадьбы — однако, когда молодые отправились в храм Богини Любви, чтобы навсегда соединить свои судьбы, солдаты Казориуса остановили свадебный кортеж. Влюбленные предстали пред очами тирана. Рассмотрев девушку, Казориус спросил Тайленара, по-прежнему ли тот уверен в том, что любит ее. Юноша ответил «Да». Тогда тиран спросил о том же девушку. Но едва она разомкнула уста, чтобы ответить, как Казориус легко коснулся ее сердца. И она заколебалась. «Кого же ты любишь?» — Спросил он ее. «Тебя, мой повелитель», — ответила девушка. А Тайленар, обернувшись к ней, увидел, что она смотрит на тирана и дрожит от терзающего ее желания. Тайленар хотел обнять ее, но она вырвалась и пошла к тирану. Стражники навалились на юношу и скрутили ему руки; Айнелла же, подойдя к трону, покорной рабыней замерла перед Казориусом. Казориус ударил ее ногой, но она, едва оправившись от удара, поползла к нему снова, извиваясь от желания, разрывающего ее естество. И тогда Казориус, развалившись на троне, позволил ей ласкать его самыми изощренными способами, которые только мог измыслить. А Тайленара он заставлял смотреть на это.

Еще долгое время возлюбленные провели в его дворце, и в те дни Казориус забыл о скуке. В его огромную спальню поставили железную клетку и приковали Тайленара изнутри к ее прутьям, вырезав ему веки, чтобы он не смог закрыть глаза. Несколько ночей Казориус развлекался с Айнеллой, и ее громкие стоны и крики достигали ушей юноши, даже если он скашивал взгляд на потолок спальни или на ковры, покрывавшие пол комнаты. С каждой ночью сцены совокупления становились все более унизительными для Айнеллы, все более противоестественных вещей требовал от нее Казориус — но, казалось, что это лишь больше разжигает ее страсть и желание повиноваться. Она спала с собаками и рабами, и иногда Казориус заставлял ее содрогаться в экстазе раз за разом, а иногда, ослабляя свою власть над ней — плакать от отвращения и кричать от боли. И в один из дней, пока Айнелла ласкала его и целовала его ноги, он спросил у Тайленара, что юноша теперь думает о своей любви.

Надо сказать, что до сих пор никто в городе не подозревал о том, что Казориус — колдун. И даже теперь Тайленар не догадывался об этом. Он едва не обезумел в клетке за эти дни; кормить его приходилось насильно. Когда стражники на время освобождали его из оков, они внимательно следили, чтобы он ничем не поранил себя, ибо больше всего на свете теперь он желал умереть. Все же юноша нашел в себе силы, чтобы ответить.

— То же, что и раньше, — сказал он. — Она боится тебя, вот и все. И я не презираю ее за это. Ты можешь владеть ее телом, но никогда не будешь владеть ее сердцем и душой.

— Глупец! — Рассмеялся Казориус. — Она моя вся, от ногтей до корней волос, от первых воспоминаний в утробе матери до последнего вздоха, от самых сильных страстей до потаенейших желаний! Ибо я — Повелитель Сердец. И ты — тоже мой.