В щелочках меж пухлых век блеснуло что-то острое, как лезвие бритвы.

— Примчитесь? Со всех концов? Издалека? Будаев, ты, наверное, и сам не понимаешь, как меня встревожили твои слова. Я почему-то надеялся, что часть вашего выпуска останется здесь, в Чупчи. Скоро у нас в степи станет некому ходить за отарами. У нас в колхозах почти все чабаны глубокие старики. Кто-то должен их сменить. Кто-то должен сменить и твоего отца. Ты об этом подумал, собираясь писать про свои мечты и планы?

— Я, конечно, думал, Канапия Ахметович, — мямлит лучший оратор, — но я ещё не решил.

Морщины на широком темном лице иронически изогнулись.

— Когда решишь, непременно поставь меня в известность. А сейчас скажи мне, Будаев, что значит слово «традиция»?

— Традиция? — Камал запускает пятерню в смоляные кудри. — Ну, это, Канапия Ахметович, как бы поточнее сказать… ну, в общем ценная инициатива, которую у нас будут перенимать другие школы. Вот увидите. И в газетах напишут про наш почин.

— Ценная инициатива? — Директор поцокал языком, как бы пробуя слово на вкус. — Ты говоришь, почин? — «Голова» ещё поцокал и поморщился. — Нет, не то ты говоришь, Будаев. Власенко, вы можете объяснить, что такое традиция?

— Могу!

Она встала, ненадолго задумалась.

— Традиции, Канапия Ахметович, передаются из поколения в поколение. Например, революционные традиции.

— Садитесь! Вы нам очень помогли, Власенко. Спасибо.

«Голова» поднял вверх указательный палец, требуя особого внимания.

— Итак, мы установили, что традиции передаются из поколения в поколение. Теперь заглянем в толковый словарь. Будаев, открой книжный шкаф. Видишь четыре зеленых тома? Это знаменитый словарь Даля. Обрати внимание, Будаев! Весь третий том занимают слова на букву «П». Самая нужная буква в русском языке. Нет, Будаев, нам с тобой третий том пока не требуется. Достань-ка и подай мне четвертый.

Камал вытаскивает четвертый том, подает «голове». Канапия Ахметович любовно охлопывает книгу ладонью — так в степи охлопывают статную лошадку. Раскрывает словарь посередке и начинает листать. Камал и Люда недоуменно переглядываются.

— Трава, травка, травушка, — любовно приговаривает «голова». — Травень, траверс, травить… Хм… Такие разные слова, а стоят рядом. Трагедия… Ага, вот оно! Традиция. — Короткий толстый палец замирает на строке. — Послушайте, что нам толкует Даль. Традиция — это предание. — Директор отрывается от книги, морщины на лице изображают крайнее изумление. — Странно, очень странно, Будаев! Предание. Напрасно я отказался от твоего предложения сразу взяться за третий том. Без буквы «П», оказывается, не обойдешься. Такая активная буква.

Камал спешит подать «голове» третий том.

— Вот здесь! — директор ведет толстым пальцем по странице. — Предание, Будаев, — это не только повествование, как мы с тобой привыкли думать. Предание — это память о событии, перешедшая устно — обрати внимание: устно! — от предков, а также поученья, наставленья и правила житейские, переданные одним поколением другому. Власенко, вы правильно сказали. Пе-ре-даются. Очень правильно!

Директор благодушно распускает все морщины, щелочки меж темными веками приоткрываются пошире.

— Теперь заглянем и в новый словарь. Достань-ка, Будаев, вон тот коричневый том.

Окончательно сбитый с толку Камал подает директору словарь Ожегова. Директор листает словарь с видимым неодобрением.

— Трава… Травиться, травма. Обрати внимание, Будаев, Даль такого слова — травма — не знал. Пойдем дальше. Смотри, Будаев! Традиция! Читай сам.

Канапия Ахметович держит указательный палец у найденной строки. Камал оглядывается на Люду, но и Люда не чует, куда клонит директор.

— «То, что унаследовано от предшествующих поколений, — читает вслух Камал. — Например, идеи, взгляды, вкусы, образ действий, обычаи», — на последнем слове Камал оживляется, — обычаи, Канапия Ахметович!

Директор шумно вздыхает.

— Как я и предполагал, Будаев, ты неправильно толкуешь это мудрое слово. Ты мне сказал, что ваш выпуск собирается начать новую традицию, но, оказывается, традицию нельзя начать, её можно только унаследовать. В этом согласны и мой любимый Даль, и строгий Ожегов, которого ты сейчас поскорее вернешь на полку.

Покачиваясь в кресле, «голова» ждет, пока Камал выполнит его распоряжение, и неторопливо продолжает разговор, уводя обоих делегатов всё дальше от того дела, с которым они заявились к нему в кабинет.

— Теперь, Будаев, скажи мне, когда у казахов справлялся Новый год в прежние времена?

— Весной, — Камал отвечает не очень-то уверенно.

— Верно. В первый день месяца наороз по самсатскому календарю. И какая была в степи новогодняя традиция? — Не дожидаясь Камала, «голова» сам отвечает на вопрос: — На Новый год казахи выбрасывали старые вещи. Такой был у нас в степи обычай. Я, Будаев, с большой охотой однажды весной выбросил бы из школы все старые, безобразные парты и купил бы новые. Но этого я не смогу сделать ни весной, ни осенью, когда начинается учебный новый год. У меня, Будаев, нет денег на новые парты. Поэтому ты приедешь в Чупчи через десять лет и увидишь, что твоя старая парта всё ещё не сгорела в печке. Кстати, ты заметил, какая удобная щель прорезана в крышке твоей парты?

— Заметил.

— Когда за этой партой сидел Уавиль Джиенбаев, он не терял ни одной минуты даром. На всех уроках Равиль незаметно для учителей читал. Вот для чего в твоей парте прорезана широкая щель. Однако ты, Будаев, как я наблюдаю, ею не пользуешься. Хотя ты знаешь, что Равиль Джиенбаев сейчас учится в аспирантуре Ленинградского университета.

— Мы все гордимся выдающимся выпускником нашей школы Джиенбаевым! — с пафосом восклицает Камал, но тут Люда Власенко посильнее тычет ему в ногу носком сапожка. Камал умолкает.

Растерянное молчание лучшего в школе говоруна вызывает веселое оживление всех морщин на широком лице.

«Что? — спрашивают морщины. — Выехал по гребню, обратно едешь по низине?»

— Не унывай, Будаев! Ты очень хорошо здесь говорил. Внятно и с чувством. На суде биев в старые времена ты имел бы немалый успех. Ты многих мог бы спасти своим красноречием. Да, многих, — директор суживает щелочки глаз. — Но многих погубил бы твой язык. Подумай над этим, Будаев. У нас в народе говорят, что быстрый язык голове вреден.

Люде уже всё ясно. Она встает.

— Спасибо, Канапия Ахметович. Мы пойдем, нас там ребята ждут.

«Голова» непритворно удивляется:

— Вы торопитесь, Власенко? Разве наш разговор закончен?

Люда послушно садится на место.

Директор достает из ящика стола связку ключей и идет к сейфу.

— Мне казалось, Будаева очень интересует, какие ценности хранит наш школьный сейф.

Канапия Ахметович звенит ключами, отпирает стальную дверцу, выкрашенную под дуб. Сейф доверху набит истрепанными папками. «Голова» отмыкает внутри ещё одну малую дверцу и достает что-то небольшое, умещающееся в кулаке.

— Вот посмотрите.

Он раскрывает кулак. Люда с Камалом видят на бугристой ладони старинный медный пятак, проткнутый пучком конского волоса. Такими пятаками чупчинскис мальчишки играют в лянгу. Играют не круглый год, а почему-то лишь ранней весной, на первых просохших клочках земли. Лянга давно объявлена во всех школах вредной для здоровья, но в степи не переводятся виртуозы, умеющие по многу сотен раз подшибать ногой пятак с пучком конского волоса. Не переводятся у мальчишек и старинные пятаки, вышедшие из денежного обращения много десятков лет назад. Новые, легкие монеты для лянги не годятся.

Директор подбрасывает пятак на ладони, любуется его полетом, морщины на лице расползаются.

— Эту лянгу я отобрал у Равиля Джиенбаева, — вспоминает «голова». — Он считался у нас чемпионом по лянге. В те годы были в моде узкие брюки, а не широкие, как сейчас. И мы, все учителя, боролись против суживания брюк, а не против чрезмерной ширины. — Директор близоруко нагибается, внимательно разглядывает брюки Камала, шедевр чупчинского индпошива. — С шириной мы боремся всего лишь третий год. Так, Будаев? Третий?