Как звали девочку, не знаю. Я её никогда не спрашивала. Между мной и девочкой обычно шел короткий быстрый разговор покупателя с продавцом:

— Сегодня холодно…

— Да.

— Семечки вкусные сегодня… Возьмете?

— Насыпь.

— Этот?

— Ага… В самом деле вкусные сегодня…

Ни в каких правилах хорошего тона не сказано, как надо щелкать семечки. Есть люди, которые делают это очень некрасиво, неопрятно. Забрасывают семечки одно за другим в разинутый рот, а потом с нижней губы виснет гирляндой мокрая шелуха. Другие разламывают скорлупу передними зубами, держа семечко щепотью. Третьи давят скорлупу пальцами, а ядрышки снимают с ладони кончиком языка. Девочка грызла семечки по-особому, как белка. И всё время оглядывалась по сторонам, тоже как-то по-беличьи.

Иногда рядом с девочкой на углу под тополем сидел кто-нибудь из ребятишек, из тех, что жили в глинобитном доме. Однажды у меня в кармане были леденцы, полученные по карточкам. Я сунула леденец мальчишке, который чаще других тут сидел на стреме. А как его зовут, тоже не спросила. Зачем?..

В ту зиму, на самом донышке войны, мы ещё не раз доставляли неприятности Гавриилу Сергеевичу. Семечки не выводились. Но самой скверной оказалась история с гаданием — всамделишным гаданием у цыганки.

В тот день мы удрали всем курсом с лекции по философии. Нам читал философию маленький боязливый доцент, угодивший по какой-то причине в наш университет ещё до войны. Цитаты в полстраницы он помнил наизусть — откинет голову, прикроет глаза и читает, как будто перед ним заложенная страница. В такие минуты он ничего не видел и не слышал — точно тетерев на току, по уверению Лильки. Когда начиналась цитата, мы топали ногами, чтобы согреться. Цитат было много, но всё равно мы мерзли на лекциях по философии. А тут вдруг ударила оттепель, солнце засияло, и из промороженной двадцатой аудитории мы пошли греться на улицу. Напротив университета был старый парк с деревянным кинотеатром — туда мы и двинулись посидеть в затишке с солнечной стороны. Славно мы там устроились на солнышке, я чувствовала щекой, как нагрелся мой кроличий воротник.

И тут к нам подошла пестрая цыганка в длинной сборчатой юбке, в рваной цветастой шали. В ушах её покачивались красные медные серьги, на груди красовались мониста из гривенников и пятиалтынных, на щеках, точно румяна, лежала глянцевая корочка грязи.

— Красавицы, дай погадаю! Всю правду открою — что было, что будет!

— На картах? — насмешливо спросила Лилька.

Цыганка повела плечом и смерила Лильку презрительным взглядом. Потом прикрыла глаза, как наш доцент, и заговорила гортанно, нараспев:

— Дорогие-мои-золотые-карты-правду-скажут-да-не-всю-откроют-дайте-красавицы-ручку-какая-хочет-все-тайны-жизни-узнаю-тебе-расскажу-хочешь — при-всех-хочешь-по-секрету-малое-гадание-пять-рублей-большое- гадание — десять рублей — за-особый — заговор-цена — разная-большой-заговор-дорогой-малый-заговор-дешевле — беру…

— С ума сойти! — возмутились мы. — За пустые слова — десятку! Лучше пойти семечек купить.

— Малое-гадание-пять-рублей-большое — гадание-десять-рублей… — нараспев повторила цыганка слово в слово, как цитату.

— А пять за большое не хочешь? — без особого азарта завелся кто-то из нас.

Она сверкнула на всех глазами:

— Такие молодые! Такие красивые! Уговор дороже денег! Будет большое гадание! За пять рублей! Кто первый? Давай ручку! Всю правду скажу! — Она кинула нам эти слова, как шапку о землю: берите, пользуйтесь моей добротой, цыганской моей удалью!.. И уж деваться было некуда, только гадать…

С цыганской щедростью, с полным пониманием всех запросов военного времени она нагадала каждой из нас и дальнюю дорогу к родному дому, и нечаянную встречу с дорогим человеком, и неожиданное известие, и короля червонного, и детей — двух-трех-четырех, и долгую-долгую жизнь…

Моя подруга Лилька отказалась гадать: она у нас была самая серьезная, из культурной семьи. Но цыганка изловчилась и цапнула Лильку за руку, вывернула к себе ладонь и быстро-быстро заговорила:

— А ты, красавица моя золотая, письмо ждешь, не дождешься! Хочешь помогу тебе? В глаза мне плюнешь, если обману! Десять рублей давай, получишь письмо желанное, через две недели получишь! Не жить на свете мне, если ты письма не получишь! Через две недели! Заговор знаю! Тебе помогу! Десять рублей!

Все прежнее гаданье могло быть бессовестным обманом, но что Лильке давно нет писем, цыганка сказала чистую правду. И Лилька послушно протянула ей свою десятку. Цыганка сунула деньги за пазуху и забормотала что-то колдовское, склонясь над Лилькиной рукой.

…Ровно через две недели Лилька шагами Джордано Бруно, идущего на костер, вошла в двадцатую аудиторию:

— Девочки, я получила письмо…

— То самое? — ахнули мы.

— Да… — тихо сказала Лилька. — Она меня не обманула… Как раз через две недели… Девочки, я так счастлива, так счастлива!.. Полгода он мне ничего не писал, их часть была в окружении… А она нагадала — и вот… — Лилька протянула нам мятый треугольник, фронтовое письмо.

Все кинулись её обнимать, поздравлять, таскать за косы, за уши — на полное счастье. А когда общая радость вылилась сполна, кто-то из нас сказал:

— Да, это мы влипли… Этого нам ещё не хватало… А что с Гаврилой будет, если в ректорате узнают, что гадание-то сбылось?..

— Влетит ему… Страшно подумать, как влетит!..

К тому времени наш курс уже вовсю прорабатывали в самых высоких университетских инстанциях. Философ оказался не таким уж оторванным от жизни теоретиком. Он высмотрел, как мы удирали с его лекции, прогулялся вслед за нами в парк и откуда-то из-за угла наблюдал всю сцену гадания.

Университетское начальство особенно возмущалось тем, что мы гадали про свою судьбу, удрав с лекции по философии, то есть демонстративно оказав предпочтение оккультизму перед научным мировоззрением. Если бы мы удрали с языкознания, всё обошлось бы легче. А тут нашего Гавриила Сергеевича обвинили в плохой постановке политико-воспитательной работы. Дело принимало скверный оборот.

Чтобы выручить нашего декана, мы решили показать всему университету, какие мы у Гавриила Сергеевича сознательные, не хуже, а лучше студентов других факультетов. На воскреснике по разгрузке саксаула мы работали как черти, мы сбрасывали с железнодорожных платформ тяжелые саксаульные коряги, в кровь обдирая ладони, и ещё успели выпустить и вывесить боевой листок. Сам ректор вынужден был объявить на заключительном митинге, что первое место в соревновании на разгрузке занял наш курс. Мы ему дружно аплодировали ободранными в кровь ладонями. После той разгрузки ни одна самая дошлая цыганка не взялась бы разглядеть сквозь ссадины и царапины, куда ведут линии наших судеб.

С митинга меня повели в больницу. Уже под конец разгрузки рогатая коряга зацепила меня за хлястик ватника, и я вместе с ней грохнулась с платформы. В больнице на ощупь определили перелом ключицы, загипсовали и отправили домой.

Пока ключица зарастала, я не ходила на лекции. Девчонки решили использовать на общее благо мое вынужденное безделье. Они таскали мне из библиотеки толстые тома по курсу западной литературы, и я потом пересказывала им «Тома Джонса Найденыша», «Пери-грина Пикля» и всю прочую классику. Мало что понимая, я прочитала добросовестно даже вторую часть «Фауста», но никто на курсе не смог дослушать до конца мой нудный пересказ.

Однажды Лилька пришла ко мне и с порога принялась выговаривать:

— Какая-то девчонка сейчас про тебя спрашивала… Почему тебя не видно. Она там семечками торгует… Привет передает. Не понимаю, чего ты улыбаешься. Тебя что — радует привет от этой юной спекулянтки? Я так просто удивилась, откуда она с тобой знакома. Что может быть у вас общего?

— Есть люди, — с обидой пробормотала я, — которые очень легко осуждают других.

— Ну, знаешь! — вскинулась Лилька. — Она там сидит, торгует. Конечно, спекулянтка. Видела нас вместе, потому и полезла с расспросами.