Истинные слова

В самом начале могло показаться, что в комнате нет света, но на деле в ней не было теней, а сама она состояла из концентрированной лоснящейся тьмы. В центре этого чёрного ничто косичкой свисала петля, держащая труп отца. Труп дёрнулся, заглотил синий язык и с укором глянул на юношу, в страхе начавшего произносить молитвы. «Ты виноват! — читалось в выпученных глазах мертвеца. — Ты виноват!» Хриплый женский голос присоединился к обвинительным словам: «Дух Жизни, Дух Вселенной его слышит!» От дуновения морозного ветра петля вместе с телом качнулась. Верёвка натянулась, скрипнула и тут же оборвалась…

Проснулся Лёша там, где и должен был проснуться, — в яранге, жилище чукчей. Жирник в его углу давно потух, поэтому было холодно. Холодным был и липкий пот. В центре, под куполообразной крышей, обтянутой моржовыми шкурами, стояла Гитиннэвыт — сухонькая старушка. Она вглядывалась в огонь, шепча слова, что ворвались в сон юноши:

— Ягтачвагырга, н’аргынэната нэнавалёмк’эн!

Заслышав шевеление, старушка умолкла, с недовольством взглянула на Лёшу. Каким-то чудом заметила слёзы, которые он не успел стереть. От недовольства тут же не осталось и следа. Дабы как-нибудь скрыть смущение, Гитиннэвыт тихо обратилась к юноше:

— Вы похожи, таигитан[1]. — Указала на спину Рытхэу, своего сына, который сейчас мирно спал и при этом бормотал под нос неразличимые слова. — Оба во сне говорите с умершими. Это дар. Вот только Рытхэу он приносит радость, а тебе — боль.

Лёша не ответил, но старушка и не ждала ответа. Установила котелок на крюке — оллоне, принялась нагревать воду, чтобы заварить чай. Юноша потянулся, помассировал грустное лицо, неторопливо оделся. Запахи прогорклого нерпичьего жира, пота и сырого мяса, ставшие отчасти привычными, дурманили разум. А размеренные движения Гитиннэвыт вводили в транс и вызывали воспоминания. В основном неприятные.

Отец всю жизнь тихо ненавидел младшего сына за то, что тот отобрал у него жену. Её роды он называл не смертью во имя жизни, а гнусным убийством. Любовь, словно в отместку, уходила лишь к старшему — Михаилу, который, к счастью, был достаточно легкомысленным, чтобы не выказывать превосходство перед братом. Но Лёша всё равно рос нелюдимым. Недостаток отеческой любви взрастил страх к миру реальному и интерес к миру художественному, мистическому. В книгах он искал правду, слова истины, что объяснят, в чём его вина, почему его ненавидят. В Библии и вере он находил справедливость и поддержку, иссушающую слёзы. В итоге, Лёша поступил в семинарию, дабы выучиться на мечтателя-учителя. Михаил же, давно бросив институт, пошёл на завод, чтобы обеспечивать непрактичного брата и отца, живущего алкоголем да безвозвратно ушедшим прошлым.

И так случилось, что неожиданно в Екатеринбург да и во всю Российскую империю пришло будущее. Вместе с машиностроительными и металлургическими предприятиями, засоряющими воздух, росла пропаганда, засоряющая — очищающая? — умы. Сладкое слово «революция» внушало надежду и, как боль телесная, отвлекала от боли душевной. Нуждающийся в извечной поддержке, Лёша ухватился за это слово и, подобно язычнику, объединил его со словами единого бога. Отец же, отравленный стремительным будущим, сильно постарел и, как только Николай Второй отказался от престола, охотно отказался от жизни. Повесился, не оставив письма. Письмом были выпученные глаза, с укором глядящие на Лёшу и с любовью — на Михаила. Хоронили отца, по иронии судьбы, на массовых похоронах героев, погибших в дни Февральской революции.

Михаил горевал открыто, сильно и недолго, ведь жизнь продолжается. Лёша горевал скрыто, едко, бесконечно, ему казалось, что это он виноват, он убийца! Лишь служение великой идее социализма, мутирующего в коммунизм, помогало справиться с неприятными мыслями. Прочитав «Государство и революцию» Владимира Ильича, он, правда, не совсем согласился с необходимым насилием, придерживаясь традиционного марксизма, но вдохновился, заявил о себе в коммунистической партии. Заявление юного учителя-недоучки было принято с наигранной важностью. Юноше предложили великую миссию по просвещению и обучению аборигенов Чукотки. Священный поход, страдания в ледяных пустынях и благодарность людей, наставленных на истинный путь свободного человека, — благодетельная мечта! От такого нельзя было отказаться. Лёша и не отказался. Уговорил лёгкого на подъем брата отправиться вместе с ним, собрал вещи, спрятал тонкий молитвенник 1908 года и крестик в сохранившийся от отца последний номер «Екатеринбургской недели» и устремился к цели.

Чем ближе была Чукотка, тем ниже становились деревья. Поселение аборигенов-чукчей, до которого не без труда добрались Лёша и Михаил, удивило их. Во-первых, страшнейшим, режущим ножом по коже, холодом. Во-вторых, вонью сырых шкур и разнокалиберного жира. В-третьих, современностью, вплетённой в древний антураж. Встретили их отправляющиеся на охоту мужчины в камлейках либо кухлянках и обязательно в меховых торбасах. У каждого в руке, что удивительно, был винчестер. В ярангах горели жирники, зажженные с помощью самых настоящих спичек. Также абсолютно все немногочисленные жители, за исключением детей, неплохо знали русскую речь. Позже вдовец и уважаемый шаман Рытхэу, в яранге которого поселился Лёша, объяснил, что уже как два века они торгуют с русскими. Вот и разгадка.

Прямо сейчас Рытхэу сидел у огня и разговаривал с матерью. Лёше пришлось отвлечься от воспоминаний, чтобы сконцентрироваться на словах. За три месяца жизни на Чукотке он неплохо выучил местный язык. Горловая речь без звонких согласных давалась с трудом, а вот её восприятие на слух не вызывало проблем.

— Слышала я, что на Галечной косе, недалеко от нас, уже давно ищут мужа для дочери уважаемого охотника. Говорят, скромна, руки у неё умелые, не то что мои — старушечьи. Да и, вроде, труда не боится. Тепло будет в яранге.

Шаман грозно глянул на мать. Лёша уже не в первый раз наблюдал подобные сцены и, естественно, в них не влезал, хотя ему было что сказать. Старушка тяжело вздохнула, переменила тему.

— Пока ты спал, Рытхэу, ко мне пришла Тиныл, сказала, что к соседнему поселению пристал корабль какого-то известного таигитана, но не русского. Вроде, зовут его Амундсен. И хочет он добраться до вершины земли, чтобы глянуть снизу-вверх на весь мир! Представляешь?

— Ну и что за глупость! Хотя чего ещё ожидать от таигитанов.

— Это не всё, — продолжила Гитиннэвыт. — Тиныл также пожаловалась на то, что её дочка сопливит, но, кажется, телом не горит, слабости нет. Сходи к ней до охоты, проверь. Это могут быть рэккэны.

— Могут быть, — коротко ответил шаман.

Лёша не раз слышал истории о таинственных рэккэнах — миниатюрных человечках в миниатюрных санях, запряженных миниатюрными собаками. Грузом таких лилипутов якобы являются страшные болезни. «Предрассудки», — подумал юноша и не удержался от слов:

— Почему бы не воспользоваться действенными методами, научными? В полдне езды находится посёлок, где можно приобрести лекарства, — говорил по-русски, поэтому Рытхэу и Гитиннэвыт поморщились при слове «научными».

— Эти… научные методы принадлежат таигитанам, — ответил шаман. — У луоравэтальанов[2] они свои. Месяц назад, когда тэгйин[3] напал на соседей, в том числе и на тебя, мои, ненаучные, методы спасли всем жизнь.

— Это была всего лишь лёгкая простуда. Но да ладно. А если бы не спасли? — продолжал нападение Лёша.

— Разве научные методы всегда спасают жизни?

— Если честно, нет.

— Так же и с нашими, ведь на всё воля богов и внешних сил.

— Чушь.

Рытхэу отложил железную кружку с исходящим паром чаем.

— Тот бог, с которым ты говоришь перед сном, сжимая в руках крестик, тоже является чушью?

Лёша сдался. Никогда у него не получалось переубедить Рытхэу, скорее наоборот. Умный и внимательный шаман снисходительно относился к попыткам ввести в чукотские массы науку, коммунизм и «человеческие» привычки. Но как только юноша переступал границу дозволенного, тут же останавливал его колкими замечаниями.

Еженедельные поездки в посёлок для мытья в бане и бритья охарактеризовал как «немужское занятие», которое к тому же тратит силы собак и каюров[4].

— Ты истончаешь кожу, таигитан, потому и жалуешься часто на холод. Дождись лета, тогда и умывайся хоть каждый день. А пока можешь обмазываться нерпичьим жиром, плавить его у костра, после чего снимать скребком. Не смейся. Хороший это метод. Почти как ваш научный. Либо одежду носи ворсом внутрь, как я, чтоб грязь с тела счищать.

Подвешенный между ярангами флаг с красной пятиконечной звездой Рытхэу назвал «красивой бесполезной вещью» и предложил отдать женщине на камлейку. Откровенную пропаганду равенства, которой часто загорался Лёша, шаман умело прерывал жестокой рассудительностью.

— Невозможно, таигитан, чтобы все были равны. Я добываю меньше нерп, чем Имрын, так как с детства плечо повредил. Потому у меня и оленей меньше.

— Забрать у него надо оленей и раздать нуждающимся тогда!

— Но это его олени. Он их сам добыл, своим трудом, понимаешь? К тому же Имрын щедр, после каждой успешной охоты всех без исключения зовёт на пир. А коль голодные дни к тебе пришли, делится копальхеном и строганиной. Разве можно у такого человека отобрать оленей? Неправильные речи ты ведёшь. Это как с тем, что ты юной Айнане говорил.

— О равенстве женщин и мужчин?

— Именно. Это возможно у вас, таигитан, но не у нас. Ни один мужчина, даже я, шаман, не может говорить с огнём, ухаживать за ним, знать секреты шитья, воспитания. Ни одна женщина и не захочет вручить всё это мужчине, чтобы самой пойти на охоту. Тебя засмеют. Что и сделала Айнана.