— Встаньте на колени и внимательно слушайте меня, — зловеще произнес сэр Стивен. — Боюсь, что ваш возлюбленный слишком плохо воспитал вас.

— Для Рене я сделаю все, что угодно, — тихо сказала она. — А вы путаете любовь и покорность. Вы можете подчинить меня себе, но ничто не заставит меня полюбить вас.

Произнеся это, О. почувствовала, как поднимается в ней, разгоняя кровь, волна неведомого ей доселе неуправляемого бунта. И она воспротивилась своим же словам, своим обещаниям, своим согласиям, своей покорности. Она презирала себя за свои наготу и пот, за свои дрожащие ноги и круги под глазами, и, сжав зубы, яростно отбивалась от навалившегося на нее англичанина.

Но он легко справился с ней и, поставив на колени, заставил ее упереться локтями в пол. Потом он немного приподнял ее, взявшись за бедра, и единым мощным толчком, разрывая плоть, вошел в отверстие между ее ягодицами. Поначалу она пыталась сдерживать рвущийся из нее крик, но боль с каждым новым толчком становилась все сильнее и вскоре она не выдержала. В ее крике была и боль, и ненависть. Сэр Стивен это прекрасно понимал и, безжалостно насилуя ее, заставлял кричать еще сильнее. Бунт был подавлен.

Когда все было кончено, он поднял ее и, прежде чем отослать, указал ей на вытекающую из нее густую липкую жидкость — это была окрашенная кровью сперма. Ее анус являл собой сейчас развороченную кровоточащую рану.

Сэр Стивен предупредил О., что не собирается из-за таких пустяков лишать себя удовольствия, и поэтому пусть она не надеется на его милость. Потом он еще что-то говорил, но О. плохо слушала его — она вдруг поймала себя на той мысли, что ей хочется стать для этого мужчины тем же, кем она была для Рене, и вызывать в нем, нечто большее, чем простое плотское желание. Она, правда, не питала каких-то особых чувств к сэру Стивену, но видя, что Рене любит его и готов ради него при необходимости даже пожертвовать ею, собралась всячески угождать ему. Что-то подсказывало ей, что Рене вольно или невольно, но будет подражать отношению к ней сэра Стивена, и если это будет презрение, то Рене, как бы он не любил ее, будет относиться к ней с тем же чувством.

В Руаси все было не так: там он был ее хозяином и от его отношения к ней зависело то, как с ней будут обращаться остальные. Здесь же хозяином был сэр Стивен, и О. хорошо понимала это. Она также понимала и то, что он будет теперь ее единственным хозяином — чтобы по этому поводу не думал Рене, — и она будет его рабыней. Глупо было надеяться на его милость, но, может быть, ей удастся пробудить в нем нечто, похожее на любовь? Она стояла перед ним, нагая, беззащитная, и молча ждала его приказаний. Наконец он оставил свое кресло и велел ей следовать за ним. Она — на ней по прежнему были только туфли на высоком каблуке и черные чулки — поднялась вслед за ним по лестнице на второй этаж и очутилась в отведенной ей комнате, настолько маленькой, что в ней едва размещались стоявшая в дальнем углу кровать, туалетный столик и стул. Рядом находилась комната побольше. Ее занимал сам сэр Стивен. Соединялись комнаты общей ванной.

О. приняла ванну. Вытираясь, она заметила, что на полотенце остаются розовые пятна. Потом она вернулась в свою комнату и забралась под одеяло. Оконные шторы были открыты; за окном царила ночь. Перед тем как уйти к себе, сэр Стивен подошел к О. и, так же, как тогда в баре ресторана, когда он помог ей сойти с табурета, нежно поцеловал ей пальцы на левой руке. Этот знак внимания был настолько странен и приятен, после только что учиненного над ней варварского насилия, что О. заплакала.

Уснула она только под утро.

Проснулась она в одиннадцатом часу. Служанка — пожилая мулатка — принесла ей кофе, приготовила ванну и подала одежду. Шуба, перчатки и сумочка оказались там, где она их оставила — на диване в салоне. Комната была пуста; шторы на окнах открыты, жалюзи подняты. Сразу за окном виднелся маленький и очень зеленый, точно аквариум, садик, поросший плющом и остролистом.

О. уже надела шубу, когда служанка протянула ей письмо, оставленное для нее сэром Стивеном. На конверте стояла только одна заглавная буква «О». Само же письмо представляло из себя две написанных на листе белой бумаги строчки: «Звонил Рене. В шесть часов он заедет за вами в агентство.» Вместо подписи стояла буква «S», и еще ниже шел постскриптум: «Хлыст приготовлен для следующего раза».

О. осмотрелась: между двумя креслами, в которых вчера сидели Рене и сэр Стивен, стоял сейчас небольшой столик, и на нем возле вазы, полной крупных желтых роз, лежал длинный и тонкий кожаный хлыст. Служанка открыла ей дверь. Положив письмо в сумочку, О. вышла. Во дворе ее ждала машина, и к полудню О. уже была дома.

Значит, Рене звонил, но звонил не ей, а сэру Стивену. Она переоделась, позавтракала и теперь, сидя перед зеркалом, медленно расчесывала волосы. В агентстве она должна была быть в три часа. У нее еще оставалось время и можно было не торопиться. Почему же не звонит Рене? Что ему утром сказал сэр Стивен? О. вспомнила, как они обсуждали прямо при ней достоинство ее тела. Это было так естественно для них, и они не выбирали выражений, называя все с предельной откровенностью. Возможно, что она не очень хорошо знала английский язык, но французские выражения, представлявшиеся ей точными эквивалентами употребляемых ими слов, были очень грубыми и непристойными. А в праве ли она ждать от них иного обращения, когда, подобно проститутке из дешевого борделя, прошла уже через столько рук?

— Я люблю тебя, Рене, я люблю тебя, — твердила О., словно заклинание.

Она сидела в одиночестве, окруженная тишиной, и тихо, тихо повторяла, точно звала его:

— Я люблю тебя, делай со мной все, что хочешь, только не бросай меня. Господи, только не бросай.

Что может быть неприятней ожидания? Люди, которые находятся в его власти, легко узнаваемы, главным образом, по их отсутствующему взгляду. Они как бы есть, и их как бы нет. Вот так и О. все три часа, что она работала в студии с маленьким рыжеволосым мужчиной, рекламировавшим шляпы, уйдя в себя, в тоске, отсчитывая неторопливый бег минут, тоже отсутствовала. На ней были сейчас шотландская юбка и короткая куртка из замши. Красный цвет блузки под распахнутой курточкой еще более подчеркивал бледность ее и без того бледного лица, и рыжий сослуживец, видимо обратив на это внимание, сказал ей, что у нее роковая внешность.

«Роковая для кого?» — спросила О. саму себя. Она могла бы поклясться, что случись это еще два года назад, до того как она встретила и полюбила Рене, ее внешность была бы роковой и для сэра Стивена и еще для многих других. Но любовь к Рене и его ответное чувство совершенно обезоружили ее. Не то чтобы лишили женских чар, а просто убили в ней всякое желание использовать их. Тогда она была беззаботна и дерзка, любила танцевать и развлекаться, кокетничая с мужчинами и кружа им головы. Но она редко подпускала их к себе. Ей нравилось сводить их с ума своей неприступностью, чтобы потом, сделав их желание еще неистовее, отдаться, всего лишь раз, будто в награду за пережитые мучения.

В том, что мужчины ее боготворили, О. не сомневалась. Один ее поклонник даже пытался покончить с собой. Когда его спасли, она пришла к нему домой, разделась и, запретив ему приближаться к ней, обнаженная, легла на диван. Он, побледневший от желания и боли, вынужден был в течении двух часов смотреть на нее, замерев, боясь пошевелиться и нарушить данное ей обещание. После этого О. больше уже никогда не хотелось его видеть. Ей были понятны желания мужчин, и она принимала их. Тем более, что сама испытывала нечто подобное — так ей, во всяком случае, казалось — по отношению к своим подружкам и просто к незнакомым молодым женщинам. Некоторые уступали ей, и тогда она водила их в дешевые отели с темными грязными коридорами и стенами, пропускающими каждый звук.

Но вот ей встретился Рене, и все это оказалось пустым и ненужным. За одну неделю она познала, что такое отчаяние и страх, ожидание и счастье. Рене взял ее, и она с готовностью, поразившей ее саму, стала его пленницей. Словно невидимые нити, очень тонкие и прочные, опутали ее душу и тело, и одним своим взглядом возлюбленный мог ослаблять или натягивать их. А как же ее свобода? Слава Всевышнему, она больше не чувствовала себя свободной. Но зато она чувствовала в себе необычайную легкость и была на седьмом небе от счастья. Потому что у нее был теперь Рене, и он был ее жизнью. Когда случалось ему ослаблять свои путы — был ли у него отсутствующий скучающий вид или он исчезал на какое-то время и не отвечал на ее письма — ей начинало казаться, что все кончено, что он больше не желает ее видеть, что он больше не любит ее. И она начинала задыхаться, так, словно ей не хватало воздуха. Все становилось черным и мрачным вокруг. Время истязало ее чередованием света и тьмы. Чистая свежая вода вызывала рвоту. Она чувствовала себя брошенной и ненужной, проклятой, как жители древней Гоморры.