— Ладно. Попробуем. — Старушка вынесла сумку, дала Ариадне, а монеты — Родиону. — Зовут меня Анна Максимовна. Купите один ситничек и четвертушку ржаного. Сколько дадут сдачи?

— Восемь копеек, — тотчас ответил Родион, взглянув на монетки.

— Ну ступайте, коли так! — Она собралась закрыть дверь. Но Ариадна крепко вцепилась в ручку:

— Это вы… вы ждёте письмо от внучки? Заказное, с марками?..

— Не жду. — Анна Максимовна удивлённо посмотрела на Ариадну. — У меня нет внучки.

— Совсем нет?

— Совсем, — ответила Анна Максимовна.

Ариадне стало жаль старушку, у которой нет внучки. И Родион подумал: «Наверно, плохо человеку жить на свете одному-одинёшеньку».

Потом они позвонили ещё в две квартиры, и две бабушки с малышами на руках попросили купить им по два рогалика…

Дней пять они уже приносили старым людям хлеб, как вдруг однажды повстречали в воротах Балабола.

— Чего это вы тащите? — спросил он.

— Хлеб старым людям, — объяснил Родион.

— Ха-ха! — загоготал Балабол. — И кто вам поручил? Снеговик с морковкой?

— Мы сами! — сердито крикнула Ариадна. — А председатель нас похвалил.

Василий Игнатьевич был во дворе, услышал, что говорят о нём, и подошёл:

— Что у вас тут приключилось?

— А ничего! — Балабол наладился удрать.

— Он, наверное, тоже хочет за хлебом ходить, — сказал Родион.

— Вон как? — Василий Игнатьевич посмотрел на Балабола. — Чтоб каждый день и без отговорок? Очень сильно вдруг захотел?

Балабол заёрзал. И как это председатель угадал, что ему, Витьке, вовсе неохота носить хлеб, а просто пришла охота позадираться.

— Да ладно, — милостиво разрешил он. — Взялись, так пусть уж носят. Я уж если за что берусь, так железно…

И осекся. А вдруг председатель уже знает, что вчера продавец, Тамара Васильевна, попросила его, Витьку, сложить к стене пустые коробки, он ответил: «Бу… сде…», что на дурацком языке значит «будет сделано», а сам удрал.

И ещё, как назло, вспомнилось, что вчера председатель шёл с их учительницей по школьному коридору. Вообще-то он часто бывал в школе, узнавал у директора, какая помощь нужна от родителей. А может, учительница пожаловалась, что ребята потребовали от Балабола исправить двойку, а он не торопится? А может, рассказала, как он дежурил с Ивановым: только начали убирать класс, Балабол пошёл в буфет за пирожками и не вернулся…

— Идите, ребята, не морозьте хлеб, — сказал председатель и повернулся к Балаболу. — Ты мне скажи, разве интересно жить на свете Балаболом? Тебя ещё как-нибудь зовут?

— Зовут, — мрачно ответил Балабол. — Витька я, Воробьёв.

— У меня есть к тебе предложение, Витя, — сказал председатель, и не стало больше смешинок в его взгляде. — Давай, не откладывая, вот с этой минуты, держать слово. Так, чтобы оно стало делом. И тогда, обещаю тебе, люди будут тебе доверять…

— Мне-е? Ха-ха! — заёрничал Балабол, стараясь увести глаза, чтобы не увидел председатель, как встревожил, словно крапивой обжёг его, Витьку, этот непрошеный, нежданный разговор. Ему люди будут доверять? Да его до сих пор только ругали — и тётка, и учителя, и ребята. А он всё больше озлоблялся: «Раз вы так, значит, и я буду так и ещё хуже» — и ни разу не задумался, что сам-то ничем не заслужил доверия. Всё стало ему как с гуся вода. И думал он про всех: «Только притворяетесь хорошенькими…»

Но сейчас ему сделалось неспокойно от слов председателя, от его серьёзного и доброго взгляда. И чтобы сбросить с себя это неспокойствие, Витька перешел в атаку:

— А малышня, что ли, все обещания выполняет? Что, этот Родион — такой особенный, правильный?..

— Не особенный, — спокойно сказал председатель. — Просто хороший человек. Обещания выполняет, да и Ариадна учится у него. — Василий Игнатьевич поправил на Витькиной ушанке меховое ухо, торчавшее вверх, спросил: — А ты почему, между прочим, во дворе оказался, когда уроки у третьеклассников ещё не кончены?

— Да у нас… это… приехали зубные врачи. Всем зубы проверяют…

— Отлично, что проверяют, — ответил председатель.

— Так ведь лечат! — выпалил Балабол сердито.

— Так и спасибо им, — сказал председатель.

— Да-а, спаси-ибо-о!.. — заканючил вдруг Балабол. — Я думал, у них с собой бормашины нет. Как бы не так! Они у них складные, в маленьких чемоданах. Этим бормашинам ка-ак шеи вытянули да иголки вставили, так оказалось — самые настоящие!

Председатель наконец всё понял:

— И ты удрал?

— Ага, — сознался Балабол. — Я бормашины боюсь больше всего… — Он ждал, что председатель сейчас над ним посмеётся.

А председатель сказал:

— Я её тоже боюсь.

Балабол поднял на него глаза, полные недоверия и любопытства.

— Вы?! Боитесь?! Небось просто так говорите…

— Я тебе правду говорю: боюсь. Но не бегаю от неё. Надо — значит, надо. Я её даже на фронте боялся.

— На фронте? Бормашину? Там не бормашины, а пушки и танки!

— А вот так, — сказал председатель. — Бои, понимаешь, идут. Атаки. Наши и вражеские. А у меня зуб проклятый разболелся. Ну, мочи нет никакой. И, как стемнело, послали меня в машине раненых сопровождать в медсанбат. Сказали: «Тебе там и зуб вытащат…»

Разгрузили раненых, пришёл я к зубной докторше. Она молодая, красивая, а я на одну щёку опух, чуть не вою от боли. Прошу: «Товарищ военврач! Выдерните его к чёртовой бабушке!» — «Откройте рот!» — приказывает. Посмотрела: «Не буду, говорит, выдирать. Вылечу». И взялась за бормашину. Я вспотел от страха. А она смеётся: «Неужели, говорит, бормашина страшнее, чем фашистский танк? Признавайтесь, сколько гранатами подбили?» — «Что ж, подбивал, было дело…»

А у неё у самой на груди медаль «За отвагу», сама боевой человек. «Открой, говорит, рот, сиди смирно и тверди себе: «Эка невидаль — боль. Перетерплю — и всё!» И перетерпел…

— Да-а, — сказал Балабол. — К такому доктору я тоже пошёл бы.

— Убило её, — сказал председатель. — А я вот жив остался. И сколько раз был ранен, под ножом хирурга лежал, а всё её слова вспоминал: «Эка невидаль — боль. Перетерплю — и всё!»

Балабол помолчал, потупившись, повернулся и зашагал прочь. К воротам. На улицу. В школу.

— Так, — сказал довольно председатель, глядя ему вслед.

В воскресный морозный день на улице возле дома Балабол встретил председателя. Василий Игнатьевич спешил. Через плечо у него была надета спортивная сумка, на ногах — меховые бахилы.

— Здравствуйте, — поздоровался Балабол.

— Здравствуй, Витя Воробьёв, — ответил председатель. — Ну, как поживает твой зуб?

Витя открыл рот, оттянул щёку, показал пломбу.

— Залечил? Правильно. Больно было?

Балабол глянул хитро.

— Эка невидаль — боль, — сказал он, — перетерпел — и всё!

Председатель поглядел на клюшку, которую Балабол нёс, как ружьё, на коньки, привязанные к ней.

— На лёд?

— На лёд, — ответил Воробьёв.

— А я в чисту воду, поплавать в Москве-реке, — сказал председатель.

Улица была в морозной дымке, холод пощипывал щёки.

Балабол потёр красный от стужи нос. Он вспомнил разговоры, будто председатель — «морж», в любой мороз купается в проруби.

«А может, всё врут. И председатель шутки шутит, воображает: «Вот, мол, дурачок, сейчас поверит».

И он дерзко сказал:

— Подумаешь! И я могу нахвастать, что в проруби плаваю!

Они стояли друг перед другом, и при каждом слове изо рта у них вырывались облачки пара. Морозный румянец выступил на чисто выбритом, изрезанном морщинами лице председателя.

— Что ж, — сказал председатель, — хочешь убедиться? Сбегай предупреди тётку, и — поехали.

— Да ей наплевать, хоть я совсем пропаду, — отмахнулся Балабол. — Она всегда ругается: «Хоть бы ты пропал!»

— Пойди и предупреди, что уехал со мной, — повторил председатель.