— Странно, что Орлов поверил. Он не из таких был.

— А он и не поверил. Ты бы поверил? И сам Бенкендорф не поверил, но — запомнил и перед смертью последователям передал… Никто не верил, но все передавали. По цепочке.

— Бенкендорф-то от кого узнал?

— Теперь уж концов не сыщешь… Одно можно точно сказать — что не от Вяземского. Стал бы Вяземский сам на себя показывать… Может, от Одоевского, тот ведь — тоже, только с другого боку, с безобидного…

— Почему Орлов не сказал Николаше?

— Спроси его! Может, и хорошо, что не сказал. Ежик сказал Иосифу — и как кончил Ежик? Плохо кончил.

— Прав был Юра: не нужно двоевластия. Если сам о своей безопасности не позаботишься — жди, что она придет позаботиться о тебе…

— Ты точно обо всех позаботился, кто ее мог видеть?

— Обижаешь.

— Девка с ксерокса?

— Обижаешь… А жаль. Восемнадцать лет. Красивая.

— Мясо… Кто конкретно будет их брать? Операция серьезная, не профукать бы.

— Кто? Геккерн и Дантес… (Следует взрыв здорового мужского хохота. Собеседники выходят из церкви.)

Он боялся звонить Кате, боялся звонить матери, боялся звонить Олегу. Никому нельзя звонить. Его телефоны, конечно, прослушиваются. Почему он, идиот, не рассказал все Олегу — сразу, в тот день, когда молдаваны нашли коробочку, ведь Олег тогда еще не ушел в отпуск! Олег бы его как-нибудь отмазал, пусть за отмазку эту пришлось бы по гроб жизни с Олегом расплачиваться, все равно. А теперь он один-одинешенек. Все воскресенье он лежал на диване и прихлебывал понемножку виски, как воду. Завтра все кончится… Или еще нет? Скорей бы уж. Сил нет ждать. Дождь как из ведра лил, все было серое. В такую погоду и жить не особо хочется. Плохое всегда малость полегче переносится в плохую погоду. Это потому, что нет контраста. Какая погода, такая и жизнь.

Потом, когда виски приглушило его тоску, он стал придумывать, как можно было бы удрать — чисто теоретически. Он не мог больше лежать на диване, ему хотелось что-нибудь делать, ехать куда-нибудь. Страх его почти прошел, потому что он все равно уже погиб, по-любому. Он набрал номер прораба Валеры, у Валеры есть мобильник, и неплохой, вот какие нынче работяги пошли. Они слушают его разговоры, и хорошо, так и надо. Валера был, как положено, в Остафьеве, строители работали без выходных. Саша сказал Валере, что завтра ему лететь в Хельсинки, а он в остафьевском доме папку с документами забыл. Валера сказал, что может привезти папку, но Саша сказал, что сам за ней приедет. Он стал на колени, поцеловал свой крестик и начал молиться, чтобы тот человек, который ему был нужен, тоже был сейчас в Остафьеве, но молитва не шла ему в голову, потому что он думал о деньгах.

Самое скверное, что у него не было денег. Он все деньги отдал вчера рабочим, потому что не надеялся спастись и ему наплевать было на деньги. Наличности было всего ничего — тысяч пять рублями и чуть больше двух тысяч в евро. Олег всегда говорил: хватит уже повсюду за собой наличку таскать, мы белые люди. Саша даже на командировку в пятницу не взял денег, он хотел их взять в понедельник с утра, ведь в пятницу он еще не был погибшим человеком и ничего не знал. Денег и в банке-то не так много, на эту стройку он все угрохал, он должен был получить много денег на следующей неделе, но будет уже поздно. И не дадут они ему снимать деньги по кредитке. Заблокируют. Или по ней и вычислят. Наличные евро можно взять в офисе сегодня, из сейфа забрать, но в офис ему нельзя никак.

Он написал домработнице записку, что улетает на несколько дней в Хельсинки. Оделся попроще, накинул на плечи яркую спортивную куртку, бриться не стал, не взял с собой сумки, чтоб не вызывать у них подозрений, не взял даже фотографий Кати и чужого сына Сашки, взял только деньги, документы, рукопись и копию с нее, — крутилась в его голове какая-то расплывчатая, не оформившаяся еще идея насчет того, как припрятать где-нибудь эти бумажки, а потом, когда его возьмут, как-нибудь поторговаться, — а остальные копии сжег.

Он никогда прежде не ездил пьяный за рулем, но все обошлось. За ним шла черная «Волга». Они уже не очень-то и прятались. Он приехал в Остафьево. «Волга» остановилась неподалеку от дома — не его дома, а соседа Левы. Там уже стояла другая машина, ливень падал теперь такой непроглядной стеною, что Саша даже не разобрал, какая именно, вроде бы тоже черная. У соседа машины не было. В окнах соседа горел свет. Кто-то приехал к соседу в гости. Скоро соседа убьют.

В дождь строители работали внутри дома. Когда Саша увидел того человека, который был ему нужен — здоровенного бугая-молдавана, сложенного точь-в-точь как он сам (на это сходство ему как-то указал с улыбкою прораб Валера, прораб изредка позволял себе шутить с Сашей, но никогда не забывал о разнице в их общественном положении, и Саша относился к его шуткам снисходительно, хотя понимал, что с Олегом рабочие бы шутить не посмели, но ведь Валера был не простой рабочий, а прораб, к тому же русский), — он вдруг поверил, что все получится. Он велел молдавану надеть его куртку, сунул ему в руки какую-то папку, которую взял у Валеры, сунул ключи от машины, ключи от квартиры, сказал, куда ехать, молдаван (то был ехидный Илья, преподаватель информатики) тупо таращил глаза, но подчинялся, и Валера подчинялся, потому что Саша дал молдавану триста евро и Валере тоже.

Молдаван натянул воротник куртки на голову, выбежал под дождь, сел в Сашину машину и уехал. Черная «Волга» уехала за ним. Саша взял грязную куртку молдавана. Валера курил сигарету без фильтра, смотрел на Сашу без всякого выражения и молчал. Саша все ждал от него каких-то слов («не извольте беспокоиться, Сан Сергеич, вы к нам по-человечески, и мы вас не продадим…»), но Валера ничего не говорил. Саша вылез в окно с задней стороны дома, спрыгнул в мокрые кусты черемухи и пошел пешком. В Остафьеве был аэропорт, принадлежащий Газпрому. Но в аэропорт было нельзя. Никуда нельзя, где могут спросить документы или попросить много денег. Он шел на автобусную станцию. Он думал не о том, что с ним будет, а о том, почему прораб ничего не захотел сказать ему.

На станции было человек семь, все ждали автобуса. Саша был весь мокрый и грязный, ему хотелось поскорей сесть в автобус и куда-нибудь ехать. У него не было долгосрочных планов, были только коротенькие: передвигаясь на автобусах и метро, добраться до Курского или еще какого-нибудь вокзала, снять у старушек комнату или койку, а там отлеживаться до тех пор, пока Олег не вернется из отпуска; Олег уже скоро вернется и что-нибудь придумает.

Тощий мужик в дождевике с капюшоном вроде бы смотрел на Сашу. «Все кончено. Зря бегал». Подошел автобус. Саша двигался машинально. Он сел в автобус, и мужик в дождевике — тоже. Мужик держал в руках большую клеенчатую сумку. Мужик не снял с головы капюшона даже в автобусе, но Саша узнал его, это был Лева, сосед. «Я его убью», — подумал Саша, но как-то так подумал, не конкретно.

В Щербинке Саша вышел из автобуса, и сосед вышел тоже. От Щербинки ходили электрички в Москву. Саша прочел, что можно доехать до Царицына, до Текстильщиков или до Курской. Он взял билет до Курской. Сосед тоже взял билет куда-то. В сумке соседа что-то живое двигалось и царапалось. Сосед видел Сашу. Саше все это надоело, и он подошел к соседу — тот шарахнулся в сторону, как испуганная овца, — и сказал ему:

— Ну?!

— Д-добрый день, — сказал сосед.

— Очень добрый, — сказал Саша. — Добрей не бывает.

— Вы правильно сделали, что не сунулись в аэропорт, — сказал сосед. — Я думал, вы захотите купить самолет. Тут-то вас бы и повязали.

— Кончай, — сказал Саша устало. — Давно ты на них работаешь? — Это была глупая фраза, как в кино.

— Я не работаю, — сказал сосед. — Я убежал. Я боюсь.

Лев Сергеевич, или Лева Белкин — так соседа звали, — с женою давно не жил. Они не развелись, а просто разъехались, потому что у них были разные научные интересы. Она тоже была зоологом. Она уже лет десять жила на Мадагаскаре и там изучала лемуров — Otolicnus galago и Arctocebus calabarensis. A Cricetus cricetus, которого изучал Лев Белкин и который был целью и смыслом его жизни, жил не на Мадагаскаре, а в Остафьеве. Он больше в Подмосковье нигде не жил. Это был очень редкий зверь, прекрасный зверь, обладавший чрезвычайно развитой индивидуальностью, никакие лемуры не могли с ним сравниться.