Хозяинъ лавки, шкиперъ этого пловучаго футляра, жилъ одинъ одинехонекъ только съ однимъ племянникомъ, Вальтеромъ, четырнадцатилѣтнимъ мальчикомъ, который для полнаго довершенія мѣстной характеристики, совершенно похожъ былъ на гардемарина. Зато самъ Соломонъ Гильсъ, или, какъ обыкновенно его называли, старикъ Соль — рѣшительно не имѣлъ принадлежностей истиннаго моряка. Онъ былъ человѣкъ медлительный, молчаливый, угрюмый, и въ своемъ валлійскомъ парикѣ, гладкомъ и упругомъ, какъ только можетъ быть валлійскій парикъ, всего меньше походилъ на корсара. Красные глаза мелькали y него, какъ два миніатюриыя солнца сквозь туманъ, и взглядъ его былъ такъ мутенъ, какъ будто онъ сряду три или четыре дня постоянно смотрѣлъ въ сильныя стекла оптическихъ инструментовъ и потомъ вдругъ, обративъ глаза. увидѣлъ всѣ предметы въ зеленомъ свѣтѣ. Перемѣны въ его костюмѣ не было почти никакой: изрѣдка только перемѣнялъ онъ свою кофейную пару платья съ свѣтлыми пуговицами на другую, тоже кофейнаго цвѣта, но уже съ брюками изъ свѣтлой нанки. Его шея была стянута высокими, стоячими воротничками, лобъ украшался парой лучшихъ очковъ, a въ карманѣ лежалъ y него огромный хронометръ, и старикъ такъ вѣровалъ въ дѣйствительность его показаній, что скорѣе готовъ былъ заподозрить въ заговорѣ всѣ стѣнные и карманные часы во всемъ городѣ и даже самое солнце, нежели усомниться въ драгоцѣнномъ хронометрѣ. Такъ прожилъ онъ многіе годы въ своей лавкѣ и маленькой конторѣ за своимъ деревяннымъ мичманомъ; онъ спалъ всякую ночь на чердакѣ, вдали отъ другихъ квартиръ, гдѣ, по временамъ, къ его наслажденію, свистѣлъ вѣтеръ и бушевала буря, между тѣмъ какъ почтенные жильцы нижнихъ этажей не имѣли ни малѣйшаго понятія о погодѣ.
Читатель познакомился съ Соломономъ Гильсомъ въ осенній день, въ половинѣ шестого часа пополудни, въ то самое время, когда старикъ вынулъ изъ кармана свой безукоризненный хронометръ. Городскія улицы начинали пустѣть, народныя толпы отхлынули въ разныя стороны, густыя тучи нависли надъ горизонтомъ, и дождь, казалось, располагался идти цѣлую ночь. Всѣ барометры въ лавкѣ упали, и дождевыя капли уже накрапывали на лакированную шляпу деревяннаго мичмана.
— Куда это запропастился Вальтеръ? — сказалъ Соломонъ Гильсъ, еще разъ посмотрѣвъ внимательно на хронометръ. — Вотъ ужъ полчаса, какъ обѣдъ готовь, a его все нѣтъ да нѣтъ.
Повернувшись за конторкою на своемъ стулѣ, м-ръ Гильсъ нагнулся къ окну и посмотрѣлъ сквозь инструменты, не идетъ ли его племянникъ. Но племянника на улицѣ не было. Мимо его лавки тащились запоздалые пѣшеходы съ вымоченными зонтиками, да еще мальчишка, разнощикъ афишъ, лѣниво плелся въ своемъ засаленномъ клеенчатомъ картузѣ и, остановясь передъ дверьми, чертилъ пальцемъ свое имя на мѣдной доскѣ, гдѣ красовалась фамилія м-ра Домби.
— Еслибъ я не зналъ, что онъ меня горячо любитъ и никогда не рѣшится безъ моего согласія уйти на корабль, его отсутствіе очень встревожило бы меня, — проворчалъ м-ръ Гильсъ, постукивая пальцами о стекла двухъ или трехъ барометровъ, — да, очень встревожило бы. Всѣ барометры упали! Какая мокрота на улицахъ! Мнѣ кажется, — продолжалъ онъ, сдувая пыль со стекла компаснаго ящика, — эта стрѣлка не такъ постоянна, какъ привязанность Вальтера!
— Дядюшка!
— А, это ты, мой милый! — вскричалъ мастеръ морскихъ инструментовъ, быстро поворачиваясь назадъ. — Насилу-то воротился!
Въ комнату вбѣжалъ веселый, быстроглазый, кудрявый мальчикъ, съ лицомъ, покраснѣвшимъ отъ поспѣшной ходьбы на дождѣ.
— Ну, дядюшка, что ты безъ меня подѣлывалъ? Готовъ ли обѣдъ? Мнѣ ужасно хочется ѣсть.
— Что подѣлывалъ? — добродушно сказалъ Соломонъ. — Развѣ мнѣ нечего дѣлать безъ такого повѣсы, какъ ты? Обѣдъ ужъ съ полчаса готовъ, и я тоже проголодался!
— Такъ идемъ, дядюшка, — вскричалъ мальчикъ, — да здравствуетъ адмиралъ.
— Пропади онъ совсѣмъ! — возразилъ Соломонъ Гильсъ. Ты вѣрно хотѣлъ сказать о лордъ-мерѣ?
— Вовсе нѣтъ! — Да здравствуетъ адмиралъ! Да здравствуетъ адмиралъ! Маршъ впередъ!
При этой командѣ валлійскій парикъ и его хозяинъ безъ сопротивленія были втиснуты въ маленькую контору. Дядюшка Соль и племянникъ усердно принялись за холодное, имѣя въ перспективѣ отличное блюдо жаркого.
— Да здравствуетъ лордъ-меръ, любезный Валисъ! — сказалъ Соломонъ. — На что намъ адмиралы! Теперь твой адмиралъ — лордъ-меръ.
— A кто это повѣсилъ на гвоздь мою серебряную кружку? — спросилъ молодой человѣкъ.
— Я, — отвѣчалъ дядя, — она теперь не нужна; мы сегодня станемъ пить изъ стакановъ, Вальтеръ, какъ люди дѣловые, какъ граждане. Не такъ ли? Вѣдь съ нынѣшняго утра мы вступили съ тобой на широкую дорогу жизни.
— Хорошо, дядюшка, — сказалъ мальчикъ, — я буду пить за твое здоровье изъ чего угодно и сколько могу. Да здравствуетъ дядюшка Соль и…
— Лордъ-меръ! — прервалъ старикъ.
— Да здравствуетъ лордъ-меръ и вся городская дума! — вскричалъ мальчикъ.
Дядя съ величайшимъ удовольствіемъ кивнулъ головой.
— Ну, теперь раскажи-ка намъ про свой торговый домъ! — прибавилъ Соломонъ Гильсъ.
— О, дядюшка, про него нечего много разсказывать, — отвѣчалъ мальчикъ, усердно работая ножемъ и вилкой, — контора ужасно темна и угрюма; въ той комнатѣ, гдѣ сижу я, — высокій каминъ, желѣзная касса, нѣсколько картъ, календарь, пюпитры, стулья, чернильница, книги, коробки и пропасть паутины, такъ что одна густая гряда прямехонько виситъ надъ моей головой.
— И больше ничего? — спросилъ дядя.
— Ничего, кромѣ старой клѣтки, — не знаю, какъ она туда попала! — да еще корзинки съ углями.
— A счетныя, вексельныя, долговыя книги и другія принадлежности коммерческихъ оборотовъ богатаго дома? — сказалъ старикъ, внимательно взглянувъ на племянника сквозь туманъ, постоянно помрачавшій его глаза, и придавая особенное выраженіе словамъ.
— О, этого добра я думаю, очень много, — отвѣчалъ безпечно мальчикъ, — но вѣдь все это лежитъ въ комнатахъ м-ра Каркера, м-ра Морфина или м-ра Домби.
— Былъ сегодня въ конторѣ м-ръ Домби? — спросилъ дядя.
— О, да! Онъ очень часто приходилъ и уходилъ.
— Съ тобой, разумѣется, ничего не говорилъ?
— Нѣтъ, говорилъ. Проходя мимо меня — какой суровый, жестокій человѣкъ! — онъ сказалъ: — "а, ты сынъ м-ра Гильса, мастераморскихъ инструментовъ?" — Племянникъ, сэръ, — отвѣчалъ я. — "Ну, да, любезный, я и говорю, племянникъ", — возразилъ онъ. A право, дядюшка, онъ назвалъ меня твоимъ сыномъ, a не племянникомъ.
— Ты ошибся, мой другъ, — вотъ и все. Да впрочемъ небольшая бѣда.
— Конечно, небольшая. Только непріятно, что онъ такъ гордъ и грубъ. Потомъ м-ръ Домби сказалъ, что ты говорилъ съ нимъ обо мнѣ, что онъ нашелъ мнѣ мѣсто въ своей конторѣ, что я долженъ быть прилеженъ, аккуратенъ и… уменъ. Кажется, я не слишкомъ ему понравился.
— Ты хочешь сказать, — замѣтилъ старикъ, — что онъ не слишкомъ тебѣ понравится.
— Можетъ быть, и такъ, дядюшка, — отвѣчалъ улыбаясь мальчикъ, — только я объ этомъ не думалъ.
Послѣ обѣда Соломонъ развеселился и отъ времени до времени посматривалъ на племянника. Когда убрали со стола и сняли скатерть, — кушанье было принесено изъ сосѣдняго трактира, — онъ спустился въ погребъ въ сопровожденіи мальчика, который со свѣчею въ рукахъ остановился на сырой лѣстницѣ. Порывшись нѣсколько времени въ разныхъ углахъ, онъ воротился со старой, заплесневѣлой бутылкой, покрытой пылью и пескомъ.
— Что ты дѣлаешь, дядюшка, — вскричалъ мальчикъ, — вѣдь это твоя завѣтная мадера? Ея всего двѣ бутылки.
Старикъ Соль значительно кивнулъ своей головой, давая знать, что понимаетъ въ чемъ штука, и съ торжественной важностью вытащилъ пробку. Потомъ онъ налилъ два стакана и поставилъ бутылку на столъ вмѣстѣ съ третьимъ пустымъ стаканомъ.
— Другую бутылку, Валли, — сказалъ онъ, — мы разопьемъ, когда ты составишь свою карьеру, то есть когда сдѣлаешься ты порядочнымъ, почтеннымъ, счастливымъ человѣкомъ, — то есть когда путеводная звѣзда новой, сегодня начатой тобой жизни, — о, если бы Богь услышалъ мою молитву! — выведеть тебя на ровный, гладкій путь того поприща, на которое ты вступилъ. Благословляю тебя отъ всей души!