Целый год тюремная потаскуха собирала капитал со своих щедрых клиентов без какого бы то ни было служебного ущерба. Зеки исключительно солидарно хранили интимные секреты своей общей подруги. Страх потерять единственную женщину превращал даже самых грубых и злых заключенных в безропотных ягнят, послушных и воспитанных арестантов. На ее постах никогда не возникало разборок, драк, не было жалоб, даже мелких недоразумений. Начальство торжествовало вместе с прапорщиком Пучковской.

Зловредные похождения страстной контролерши, как обычно бывает в подобных случаях, всплыли за пределами темницы. Многочисленные родственники во время свиданий начали замечать беззубые, кислые улыбки своих непутевых детей и родителей. Отмечать настойчивые и странные просьбы о незаметных передачах им долларов и марок…

В различные инстанции посыпались соответствующие запросы. Начались долгие и дотошные оперативно-розыскные мероприятия.

Теперь уже Валентину быстро вычислили, хотя так и не поймали на горячем, поскольку она уже была готова к такому исходу своих подпольно-интимных деяний и легла на дно, пошла «в отказ». Трезво оценила ситуацию и уволилась из ОВД по собственному желанию. Ей пошли навстречу, ибо никто не хотел выносить сор из избы, именуемой следственным «острогом».

Полковника Власюка сразу же следом за ней отправили в отставку. Но и это не охладило его больное сердце. Он еще несколько месяцев встречался со своей развратной зазнобой. До первого и последнего инфаркта.

А Пучковская горевала недолго. Купила себе квартиру и устроила там притон. Как и следовало ожидать, ее зарезал один из ревнивых поклонников, неоднократно судимый гражданин Н. Он не захотел делиться возлюбленной с друзьями, а ей одного его было мало.

Семена Тиняка заключили под стражу за убийство соседа из ревности и по пьянке. Никто особенно не удивился происшедшему, ибо к этому давно все шло. Семен слыл алкашом и неудачником. Его жена, грубая и властная женщина, не принимала всерьез своего непутевого мужа. Держала возле себя скорее для вида: как-никак, а замужняя женщина.

Часто подвыпившего выгоняла из дома, а сама занималась любовью с тем же порешенным соседом Василием Гуцом.

А бедолага Тиняк в такие минуты, пошатываясь, ковылял к танку, что возвышался неподалеку на бетонном постаменте, и, как бывший танкист, залезал в него через нижний люк, где дремал до рассвета, либо карабкался на развесистую липу возле окон своего дома и подсматривал, как сосед в его пижаме и комнатных тапочках уверенно хозяйничает на кухне, а затем и в его постели.

Однажды, в пылу ревностного гнева, слишком высоко взобрался, сорвался с ветки и вывихнул ногу. Но и после этого страдал, мучился, однако с женой не порывал ради двоих несовершеннолетних детей.

Не сдержался лишь тогда, когда Гуц сам предложил ему убраться из квартиры. Схватил первый попавшийся под руку булыжник и, не раздумывая, размозжил голову соседу…

Теперь же, осунувшийся и обреченный, сидел в камере и ждал суда. Ему грозило не более десяти лет, учитывая сильное душевное волнение, состояние аффекта в момент преступления. Однако перенести содеянное его истощенное сердце и помрачившееся сознание не смогло.

В один из тягостных и затхлых тюремных вечеров непослушными, дрожащими пальцами написал жене краткое, прощальное письмо. Пожелал сыну и дочери более счастливой жизни, просил простить за все и приходить на его могилу хотя бы раз в год. Зажал этот клочок бумаги в кулак, накрылся одеялом и затянул шею полотенцем…

На следующий день, сразу после подъема и нервозной служебной суеты, связанной с самоубийством Тиняка, прокурор констатировал его смерть и закрыл дело. Осталось передать покойника жене или родственникам. Но не тут то было, теперь только и начались неприятные хлопоты для руководства СИЗО.

Последние несколько лет самоубиенный нигде не работал, близких родственников не имел, а жена наотрез отказалась заниматься его погребением. Это непростое дело начальник учреждения подполковник Сорока поручил своему заму по кадрам майору Жуковцу, настойчивому и дотошному офицеру с хорошо тренированной исполнительностью, позволяющей не только угождать начальству, но и нравиться самому себе.

Последний собрал в дежурной части шесть опытных прапорщиков и провел соответствующий инструктаж:

— Итак, орлы, сегодня хороним Тиняка. Сами хороним, без венков, без музыки и без… гроба. Нет денег. И яму сами выкопаем.

— Что ж мы его, как собаку? Человек все-таки. Хотя бы крест выстрогать, — попробовал возразить контролер Левковский.

— Ну, сделай, — повел плечом Жуковец.

— Из чего?

— Из чего хочешь.

На том и порешили. Зашили покойника в простыню, положили на носилки, погрузили в кузов грузовика, прикрыли сверху брезентом и покатили на городское кладбище.

На вопрос «где тут хоронят одиноких самоубийц?» кладбищенские воротилы только корчили удивленные гримасы и разводили руками, пока Жуковец не выложил две бутылки водки и полулитровую банку тушеной говядины. Это в момент сделало их более уступчивыми и покладистыми.

Маленький, юркий гробокопатель, почти подросток, завел их на заброшенную окраину кладбища и указал место среди высокого чертополоха и густых кустов для неучтенного захоронения. Майор и прапорщики, пытаясь побыстрее завершить свою неблагодарную миссию, вырыли яму. Без лишних церемоний, вместе с носилками, на старых, покрученных бельевых веревках начали опускать тело. В последний момент шнурок, поддерживающий ноги, не выдержал, покойник сорвался, глухо шмякнул ногами о дно и… сел.

— Засыпай, — твердо скомандовал Жуковец, — выводя сослуживцев из короткого замешательства.

Утрамбовали лопатами небольшой холмик, стали в круг и замерли на мгновение.

— Пусть земля тебе пухом будет, — выдохнул Левковский и перекрестился.

— Плохо, что сидит в могиле, — посетовал один из молодых контролеров.

— Ничего, ничего, — успокаивал себя и похоронную команду Жуковец, — кажется, древних славян так и хоронили.

Тут же выпили по сто граммов, помянули покойника и в который раз прокляли его жену.

Все это с нескрываемым страхом и неподдельным интересом наблюдали из-за старой, полуразваленной часовни две богомольные старушки.

— Ироды, антихристы, гляди, как хоронят, — шептала одна другой.

— Видно, окаянные, убили и следы прячут…

На следующий день по городу поползли слухи о некоей банде, грабящей и убивающей людей с последующим захоронением на старом городском кладбище.

Детальный анализ изложенного подтверждает, что земная жизнь крайне несовершенна и примитивна. Не только подсудимые, но и судьи пребывают во власти алчности и пороков.

Обитатели следственного изолятора не обладают верой в силу добра и справедливости, оказываются неспособными переплавлять страдания в мудрость, отрывать психическую энергию печали от ее источника и направлять в иное русло. Пустотой, усталостью и дремотой заполнены их дряхлые тела и ожесточенные души.

Первобытное авторитарное воспитание породило только конфронтацию и противостояние. Аттестованные сотрудники полностью отторгают преступников, не желая принять их такими, какими они есть. Владея удобной возможностью принуждать, никто не пытается заняться хлопотным убеждением.

Офицеры и контролеры всего лишь гасят психические взрывы, не умея предвидеть их и предотвратить. Замечают только следствие и остаются слепыми к его причинам. Не пытаясь понять внутреннее состояние заключенных, требуют чисто внешней покорности и целиком довольствуются ею, достигая самого страшного: преступник закона в условиях кромешной изоляции теряет свою личность и выходит на свободу, где опять в объятиях инстинкта самовыражения, доказывая себе и другим, что он все еще чего-то стоит, совершает более дерзкие и страшные преступления.

Внешняя среда не менее агрессивна. Настроения умов, падение нравов за пределами СИЗО мало чем отличаются от жизни в учреждении. Все люди охвачены либо апатией и разочарованием, либо воинствующей озлобленностью, делением по партийной или национальной принадлежности, созданием взаимоисключающих группировок, движений, объединений, партий, что, естественно, приводит к столкновениям, дракам и войнам. В сущности, они захотели очень быстро улучшить свою жизнь, не меняя себя, и получили то, что имеют.