- Откуда же тогда, — удивилась Эдипа, — взялась эта самая строчка с Тристеро в книжке у Цапфа? Или есть еще одно издание, кроме кварто, фолио и фрагмента в «Уайтчейпле»? Но в предисловии, на этот раз подписанном и принадлежащем перу некоего Эмори Борца, профессора английской словесности в Калифорнийском университете, об этом не говорилось. Она потратила еще около часа, листая книжку и просматривая сноски, но ничего более не обнаружила.

- Черт побери! — воскликнула она, завела машину и направилась в Беркли разыскать профессора Борца.

Но увы, она забыла дату издания — 1957 год. Совсем другой мир. Девушка с кафедры английского сказала Эдипе, что профессор Борц на факультете больше не работает. Он преподает в Колледже Сан-Нарцисо, город Сан-Нарцисо, штат Калифорния.

Конечно, — усмехнулась Эдипа, — где же еще? Она списала адрес и пошагала прочь, пытаясь вспомнить, кто издал ту книгу в мягкой обложке. Но так и не вспомнила.

Было лето, будний день, хорошо за полдень, то есть время, когда ни один из известных Эдипе университетских городков не стоит на ушах, — кроме этого. Она спустилась от Вилер-Холла и через ворота Сатер-Гейт вышла на площадку, кишащую рубчатым вельветом, джинсой, голыми ногами, белыми волосами, роговыми оправами, велосипедными спицами на солнце, книжными папками, ветхими карточными столами, неимоверной длины петициями на стенках, плакатами с непостижимыми аббревиатурами, мыльной водой в фонтане и студентами в состоянии диалога "лицом к лицу". Она двигалась сквозь все это со своей толстой книжкой, — сосредоточенная, неуверенная, чужая, ей хотелось чувствовать себя своей, но она понимала, сколько альтернативных вселенных нужно для этого перебрать. Ведь училась Эдипа во времена нервозности, холодной вежливости, уединения — изоляции не только от мальчиков-студентов, но и среди всего, что мешает думать о маячащей впереди карьере, национальный рефлекс на патологии в высших сферах, вылечить которые может лишь смерть; а здесь в Беркли все совсем не походило на тот сонный Сивош из ее прошлого, но скорее было сродни восточным или латиноамериканским университетам, о которых она читала, тем автономным культурным средам, где даже самые разлюбимые анекдоты могут вдруг быть объявлены сомнительными, самые катастрофические инакомыслия — вдруг оглашены, а самые самоубийственные из намерений — выбраны для исполнения, — такая атмосфера свергает правительства. Но, пересекая Бэнкрофт-Вэй, среди белокурых подростков и грохота «Хонд» и «Сузуки», она слышала родную английскую речь американский английский. Где же вы, секретари Джеймс и Фостер, сенатор Джозеф, дорогие рехнувшиеся божества, по-матерински лелеявшие спокойную молодость Эдипы? В ином мире, на иных рельсах — очередные решения приняты, и назад пути нет, а безликие стрелочники, заманившие их в тупик, преобразились, стали отверженными, психами, арестантами, наркоманами, фанатиками, алкашами, живущими под кличками, бегущими от агентов по сыску, мертвецами, которых уже не найти. Среди них юная Эдипа превратилась в редкое создание, непригодное, возможно, для маршей протеста или сидячих забастовок, но зато искусное в исследовании якобианского текста.

На бензоколонке где-то среди серого пространства Телеграф-авеню Эдипа нашла по телефонной книге адрес Джона Нефастиса. Вскоре она подъехала к многоквартирному дому в псевдо-мексиканском стиле, нашла на почтовом ящике имя, поднялась по наружной лестнице и прошла вдоль ряда драпированных окон к его двери. Он был стрижен «ежиком» и смотрелся таким же подростком, как Котекс, но носил при этом рубашку с вариациями на полинезийские темы по моде времен Трумена.

Представляясь, она сослалась на Стенли Котекса. — Он сказал, ты можешь определить — медиум я или нет.

Нефастис смотрел телевизор — группа детишек танцует нечто вроде ватуси. — Люблю глядеть на молодежь, — объяснил он. — В этом возрасте есть что-то эдакое.

— Мой муж тоже любит, — сказала она. — Понимаю.

Джон Нефастис приветливо улыбнулся и принес из мастерской свою Машину. Она выглядела примерно так же, как на рисунках в патенте. — Принцип работы знаешь?

— Стенли мне немного рассказал.

И тут он принялся путано излагать нечто о штуке под названием «энтропия». Это слово, похоже, беспокоило его не меньше, чем «Тристеро» Эдипу. Но оно было слишком научным для ее ума. Она поняла лишь, что есть два вида этой самой энтропии. Один имеет отношение к тепловым двигателям, а другой — к передаче информации. Полученные еще в тридцатые годы уравнения для обоих видов выглядели похожими, что считалось совпадением. Два этих поля абсолютно разъединены, кроме одной точки по имени Демон Максвелла. Если Демон сидит и сортирует свои молекулы на горячие и холодные, то о системе говорят, что она теряет энтропию. Но эта потеря неким образом компенсируется получаемой Демоном информацией о молекулах.

— Передача информации — вот ключевой момент! — воскликнул Нефастис. Демон передает данные медиуму, и тот должен реагировать. В этом ящике бессчетные мириады молекул. Демон собирает данные о каждой. И на каком-то глубоком психическом уровне он передает сообщение. Медиум должен принять этот неустойчивый поток энергий и откликнуться примерно тем же количеством информации. Поддерживать цикличность процесса. На мирском уровне мы видим лишь поршень — надо надеяться, движущийся. Всего одно еле заметное движение на массивный комплекс информации, разрушающийся с каждым энергетическим ударом.

— Погоди, — сказала Эдипа, — я теряю нить.

— В данном случае энтропия это фигура речи, — вздохнул Нефастис, метафора. Она связывает мир термодинамики с миром потока информации. Машина использует оба мира. А Демон делает эту метафору не только словесно изящной, но и объективно истинной.

— Но что, если, — она чувствовала себя еретиком, — Демон существует лишь благодаря схожести двух уравнений? Благодаря метафоре?

Нефастис улыбнулся — непроницаемый, спокойный, верующий. — Для Максвелла он существовал задолго до появления метафоры.

Но был ли сам Максвелл таким уж приверженцем существования своего Демона? Она взглянула на приклеенную к ящику картинку. Секретарь Максвелл изображен в профиль, и его взгляд не пересекается с эдипиным. Лоб округл и гладок, на затылке забавная шишка, укрытая вьющимися волосами. Видимый глаз имел мягкое и уклончивое выражение, но Эдипа подумала — какие, интересно, идефиксы, кризисы, полуночные кошмары могли выходить из затененных тонких черт его спрятанного за густой бородою рта?

— Смотри на картинку, — сказал Нефастис, — и сконцентрируйся на цилиндре. Не волнуйся. Если ты медиум, то сама все поймешь. Отвори свое сознание, пусть оно будет восприимчивым к тому, что скажет Демон. Я скоро вернусь. — И он опять уселся перед телевизором, где теперь шли мультфильмы. Пока Эдипа сидела, прошло две серии о мишке Йоги и по одной — о горилле Магилле и Питере-Потаме; Эдипа смотрела на таинственный профиль секретаря Максвелла и ожидала, когда к ней обратится Демон.

Здесь ли ты, малыш, — вопрошала Эдипа Демона, — или Нефастис водит меня за нос? Если пистон не двинется, она так этого и не узнает.

Руки секретаря Максвелла из снимка вырезали. Возможно, они держали книгу. Его взгляд был устремлен вдаль, в перспективу викторианской Англии, чей свет утерян навеки. Беспокойство Эдипы росло. Ей показалось, что под бородой появилась — хотя и слабая — улыбка. В его глазу что-то определенно изменилось…

И вдруг. На самом краешке ее поля зрения — не сдвинулся ли правый поршень? На капельку? Она не могла посмотреть на него, ведь ее проинструктировали не отрывать взгляд от Максвелла. Текли минута за минутой, но поршни словно примерзли. Телевизор покрикивал визгливыми комичными голосками. Она видела лишь подергивание сетчатки, давшую осечку нервную клетку. Должен ли настоящий медиум видеть больше? Теперь она нутром чувствовала — и ее убежденность возрастала, — что ничего не случится. К чему волноваться, — волновалась она, — Нефастис — просто чудак, откровенный чудак, забудь об этом. Настоящий медиум это тот, кто может разделить галлюцинации этого человека, вот и все.