— Что здесь такое происходит, Солтен?

Я не видел ее много дней. Но сейчас мне было совсем не до нее, и я отвечал:

— Мир рушится!

— Неужели? — протянула она, закрыла дверь, за перла ее и, очевидно, снова легла в постель.

Я же, позвольте вам сообщить, не ложился. Я знал, когда меня призывает долг! Я слышал его вопиющий глас.

Я нашел телефон там, куда запихнул его ногой, — под кроватью. Мне удалось отыскать номер Мэдисона. Я заставил оператора отеля набрать его: у меня не получалось, нажимал не на те цифры.

Мне ответил очень обеспокоенный голос пожилой женщины. Его матери!

— Я должен поговорить с Джеем Уолтером. Немедленно! — рявкнул я.

— О Боже! — сказала она. — Боюсь, это невозможно. Он лежит в постели. Здесь побывали трое докторов и прописали ему полный покой. Даже мне нельзя к нему приближаться.

И действительно, где-то там в глубине я услышал едва различимые подавленные вопли.

Я положил трубку.

Адвокат! Я должен позвонить Гробсу! Но это оказалось затруднительным! Его номера не было в телефонной книге. Коммутатор в здании нефтяной компании «Спрут» отказался сообщить мне номер его домашнего телефона.

Ага, идея! Тем вечером он уехал домой в полицейской машине! Я знал, где он живет!

Воскресенье или не воскресенье, но мистеру Гробсу придется принять посетителя!

Фургон все еще находился в моем распоряжении, так как бюро проката в воскресенье не работало.

Я напялил на себя теплую одежду, велел подать машину к подъезду и вскоре уже ехал к центру города.

Улицы представляли собой безлюдные туннели, образованные высокими сугробами, среди которых виднелись верхушки автомобилей. Снегоочистители поработали на славу. Некоторые водители до весны не увидят своих машин!

Вскоре я уже стоял перед почтовым ящиком с надписью «Миссис Колумбария Депластырь Гробе».

Я позвонил. Адвокат был дома.

Через минуту я оказался в передней, и он впускал меня в дверь.

— Срочное дело, — с отчаянием проговорил я.

В ответ он как-то странно прошептал: «А, хорошо». После чего заговорщицки поманил меня пальцем в гостиную. В руке Гробе держал воскресную газету, и на ногах у него не было ни тапочек, ни ботинок. Из комнаты вырывался бурный поток слов — что-то вроде: «Когда я выходила за тебя, я ожидала…», «Вся моя родня то и дело говорила мне…», «Вот что я получила за то, что вышла за человека ниже себя…». Довольно неразборчиво.

Гробе прошептал:

— Повторите снова, погромче!

— Срочное дело! — прокричал я. И это было серьезно.

— Ах, черт побери! — крикнул он в ответ. — В воскресенье — и срочное дело!

Гробе схватил ботинки и надел их. Выхватил из стенного шкафа в холле галоши. Влез в пальто. Надел маленькую фетровую шляпу с загнутыми полями, какие носили многие ньюйоркцы. Схватил атташе-кейс, бросился в боковую комнату и наполнил его белыми мышами. Закрыл его. Затем он влетел в комнату, откуда доносился голос его жены, и что-то наговорил ей в том смысле, что на работе требуется его присутствие. Он выскочил за дверь. Ему вслед полетел целый шквал подушечек, флаконов с духами и пилочек для ногтей. Он утащил меня в переднюю.

— Слава Богу, Инксвитч, — сказал он. — Вы так кстати, так кстати. Я этого доброго дела не забуду! Они так редки, добрые-то дела!

Говоря это, он все подталкивал меня к выходу. Мы выбрались на улицу и влезли в теплый фургон.

Я передал ему полпинты яблочной водки, которую на всякий случай взял с собой на автогонки. «Вам это пригодится». И рассказал ему прежде всего о том, как Мэдисон намеревался похитить Уистера, отправить его в Россию, обвинить коммунистов и начать третью мировую войну.

Гробе покивал. К водке он даже не прикоснулся.

— Что ж, — сказал он, — я же говорил вам, Инксвитч. Мэдисон всегда немного зарывается. Многие считают, что его мать следует привлечь к суду за попытку убийства. Но, честно говоря, Инксвитч, он не опытней всякого другого агента по общественным связям или репортера. Просто чуть поживее, только и всего.

— И вам хоть бы что?

— А, бросьте, Инксвитч. Рано или поздно один из них все равно втянет нас в третью мировую войну. Разве не так? По крайней мере мы его задействовали.

— Вот и нет, — возразил я. — Он вышел из дела. Он сейчас на попечении трех врачей, лежит в постели и орет. И мне понятно его состояние. План его провалился, и он не может сообразить, как ему снова пробиться в газетные заголовки. Сегодня газеты были пусты.

— Воскресные? Все они печатаются в субботу. Их загрузили в машины еще до того, как начались гонки. Да, теперь я вижу, что вы правы. Ему теперь, наверное, вряд ли удастся сделать Уистера бессмертным героем за развязывание третьей мировой войны. И совсем маловероятно, что Балаболтер Свихнулсон преподнесет нам еще одну такую «драгоценную» идею. Наверное, ему придется здорово поишачить, чтобы снова попасть на первые страницы газет. И, уж право, хочу вас поблагодарить за то, что вытащили меня из дома.

— От жены, вы хотите сказать?

— Да нет же, нет, нет. Я мэра имею в виду! У нас с ним был запланирован обед.

— Он так вам неприятен?

— Да нет же, Инксвитч, нет. Вы не понимаете. Что мэр? Это всего лишь толстый слюнтяй. Вот его супруга — это да! Она бывшая эстрадная певичка из Рокси и никому никогда не прощает того, что ей не дали стать голливудской звездой. А моя-то половина по сравнению с женою мэра — пустяк. Арестовать бы ее голосовые связки за нападение и избиение с намерением убить! Не забуду ваше доброе дело. Даже несмотря на то, что доброта — это ужасная слабость, Инксвитч, и вам нужно защищаться от нее. Но что же вы, поехали, время идет.

— У вас еще одно срочное дело?

— Вот именно. Я сегодня хотел съездить в зоопарк в Бронксе, но, пока вы не пришли, просто не знал, как это мне удастся. Зоопарк получил от Роксентера пожертвования, поэтому они специально для меня по воскресным дням открывают террариум и позволяют мне кормить живыми мышами самых замечательных пресмыкающихся, каких вы имели удовольствие когда-либо видеть. Хотите со мной?

Я с содроганием отказался.

— Ладно. Тогда высадите меня у метро — я сам доберусь. И защищайтесь от доброты, Инксвитч. Она может оказаться смертельным изъяном. Она может даже открыть дверь мэдисонам, что живут на том свете.

Услышав это, я поспешно завел мотор.

Я высадил его у станции подземки и проследил за тем, как он спускается по лестнице со своим кейсом, набитым живыми мышами. Редко будущее казалось мне таким неопределенным. Тем же вечером, около десяти часов, — прошло достаточно времени — все же опасаясь, что Мэдисон еще не помер, я снова позвонил его матери. Она меня просто ошарашила!

— Умер? Ах, что вы, нет. Он не умер. Я редко видела его таким энергичным. Это вы, господин Смит?

Я выдавил из себя, что да, он самый.

— Он умчался из дому несколько часов назад. Уолтер говорил, что знает, что вас нужно будет успокоить и подбодрить, и просил, чтобы вы перезвонили на Месс-стрит, 42.

Я позвонил на Месс-стрит, 42 и сказал:

— Это Смит. Мне нужно поговорить с господином Мэдисоном.

Жизнерадостный мужской голос отвечал:

— Смит? А, господин Смит, владелец «Национальной трясины», ну конечно. Послушайте, Смит, у нас для вас есть сенсация!..

— Нет-нет, — отмахнулся я. — Я не издатель. Передайте Мэдисону, что это тот самый господин Смит.

Тот, кто говорил со мной, отошел от телефона.

Я услышал бешеное стрекотание телексов и лающие голоса. Э, да в офисе кипела работа! Но ведь Мэдисон только что умирал!

Голос Мэдисона:

— О, господин Смит. Спасибо, спасибо, что позвонили. Я знал, что вы будете беспокоиться.

— Я думал, ты умираешь или уже умер!

— Кавычки открываются: чудо медицины. Кавычки закрываются. Внутримышечное введение морфия, за ним бензедрина и внутривенное впрыскивание черных чернил вырывает Мэдисона из лап смерти. Смит, мы должны перестать цепляться за ностальгическое розовое сияние вчерашнего дня. Сейчас пора приниматься за души людей. Ибо это те времена, когда испытываются человеческие жернова. Мы — хозяева людских судеб, и я благодарен Богу за свою неукротимую волю…