– Что за бред, Франк!

– Бред, Томаш, начался потом, когда спустя еще некоторое время поняли, что процент подобных катастроф растет, и чем дальше, тем быстрее. Если три десятилетия назад график роста был пологим, то за последние пять лет он резко "задрался" вверх. Сейчас он почти вертикален. Ты понимаешь, что это значит? Люди больше не командуют людьми. Это делает кто-то другой. Хочешь знать, кто это может быть – спроси самого себя.

Несколько секунд они молчали, слушая низкий заунывный гул, с которым поезд мчался сквозь подземную темноту.

– Почему же никто не остановит этого? – спросил Гудерлинк. – Почему не перестанут вживлять новые чипы новорожденным детям, например? Зачем нам это чертово мировое правительство, если…

Алсвейг криво улыбнулся.

– Ты настоящий счастливец, потому что не знаешь, что такое искушение властью. Мне довелось испробовать его на себе. К счастью, это была еще не такая большая власть, и Господь дал мне выйти из этого испытания с относительно небольшими потерями. Но я могу представить, что ощущает тот, кто повелевает миллионами, миллиардами жизней и душ… Мы – рабы собственных страстей и собственной цивилизации, Томаш, пора назвать это состояние правильным словом. И, что самое печальное, нам давно уже нравится быть рабами! Нас так усердно убеждали в необходимости и полной безопасности электронного контроля, что сейчас людям потребуются веские причины, чтобы отказаться от него. К тому же, детям без чипов еще надо будет вырасти, а времени уже почти не осталось. И не осталось того, что помогло бы им вырасти лучшими людьми, чем мы: мир сейчас до безумия искажен.

– И те, кто гонится за нами, тоже подчиняются этим странным "ничьим" приказам?

– Лично они – скорее всего, нет. Но если проследить цепочку до конца, то конец ее наверняка окажется оборванным. Прямо или косвенно, сознательно или неосознанно, но они служат нечеловеческим силам, и эти силы далеки от добра.

Гудерлинк устало потер лоб.

– Франк, ты уверен, что не пересказываешь мне сюжет какого-нибудь фантастического романа? Например, моего собственного?

– Уверен. Хотя, учитывая твою фантазию, ты действительно мог бы накропать что-нибудь подобное.

– Как ты добрался до этой информации?

– Видишь ли, поначалу нас, конечно, гнобили. Не уничтожали физически, но во всем ограничивали. Мне несколько раз приходилось бросать работу, когда обнаруживалось, что я "невосприимчив"…

– У тебя в роду были священники? – удивился Гудерлинк.

– Вроде того, – уклончиво отозвался Алсвейг. – Когда же открылось это дело с "ничьими" командами, нашлись те, кто, наоборот, стал привлекать нас к исследованиям. Это, впрочем, был очень недолгий период. Я занимался военными катастрофами – не только в качестве журналиста, как ты догадываешься. То, что я увидел, во-многом, и привело меня в Орден Чаши… Скоро разветвление линии, поезд здесь сбавляет ход. Если ты мне веришь, Томаш, после всего, что я тебе рассказал, дай правую руку. Не так, ладонью вверх.

Гудерлинк послушался, стараясь, чтобы Алсвейг не заметил его колебания. Журналист быстро вынул из внутреннего кармана какой-то крошечный прибор, провел им над ладонью писателя. Тот ощутил слабое покалывание разрядов.

– Что ты делаешь?

– "Убиваю" твой электронный маяк. Это хоть немного обезопасит нас обоих.

– Франк, а ты не боишься, что, доверившись мне, ставишь себя под угрозу? Я-то ведь не из "невосприимчивых".

– Почему ты так думаешь? Только потому что тебя до сих пор не доставали проблемы? Поверь мне, уж это-то никогда не поздно… Ага, подъезжаем к развилке. Сейчас сделаем вот что: я вскрою двери, а ты прыгнешь на свет, против движения поезда. Я уже когда-то пробовал. Все получится. Как перестанешь кувыркаться после падения, отползай под насыпь и жди меня. Ну, с Богом!

Алсвейг рывком поставил замешкавшегося друга на ноги и подтолкнул к двери, другой рукой вынимая оружие. На блестящей поверхности табло в последний раз мелькнули неподвижные фигуры двоих других пассажиров. Брат и сестра оставались бесстрастными, так что непонятно было, пугает их происходящее или они равнодушны уже ко всему на свете. Казалось, это были не люди, а электронные манекены, у которых что-то внутри испортилось. Праттер полыхнул тревожным красным глазком, сигнализируя, что выстрел такой мощности разрядит его полностью, в следующую секунду прорезь между половинками двери превратилась в сияющую белую полосу, створки начали на глазах неровно съеживаться, как горящий картон. По ходу поезда замаячил свет, и Гудерлинк почувствовал, что Алсвейг толкает его сквозь пышущую жаром щель навстречу этому свету, навстречу жуткому ветру, резанувшему по лицу, потом по легким. Писатель задохнулся, как в детстве, когда впервые попробовал курить; а сам уже падал, давясь собственным хрипом, потом, ударившись о смертельно твердую поверхность, катился вниз. Раньше, чем движение прекратилось, он потерял сознание.

Наверное, было бы лучше, если бы он умер. Какие-то серые тени ходили перед ним туда-сюда, а он даже не мог понять, открыты у него глаза или нет. Пора было вдохнуть воздух, но легкие не желали сокращаться, и голову распирало изнутри, как будто писатель только что поднялся на поверхность моря с большой глубины. К тому же что-то гулко и больно толкалось снаружи в ушные перепонки. Со временем Гудерлинк понял, что это голос, повторяющий его имя. А когда понял, наконец смог выдохнуть застрявший в груди крик.

– Тише, дружище! Это не перелом, просто сильный ушиб. Сейчас ты встанешь, и мы пойдем. Здесь оставаться нельзя.

Писатель с трудом разлепил губы. Правая половина лица была мокрой, влага попадала в рот, у нее был противный солоноватый вкус. Гудерлинк сморщился от отвращения и чуть снова не вскрикнул – кожу на лице обожгло болью. Алсвейг уже извлек из писательской сумки, которая каким-то чудом не потерялась при падении, санитарный пакет.

– Потерпи минуту.

Он вытер кровь и умело обработал ссадины друга аэрозолью. Антисептическая жидкость щипала так, словно в лицо впивались сотни крошечных острых зубок, но когда через две-три минуты она застыла эластичной маской, боль почти ушла и ссадины не кровоточили.

– Давай я помогу тебе встать.

Гудерлинк с трудом поднялся. Грудная клетка сильно ныла, но Алсвейг, скорее всего, говорил правду: это был ушиб, а не перелом. Сам журналист выглядел потрепанным и грязным, его щеголеватый плащ висел лохмотьями, но на лице не читалось никакой растерянности или жалости к себе.

– Где… мы… сейчас?

– Неподалеку от Оденса. Здесь проходит служебная колея, ею пользуются ремонтники и спасатели. Она ведет на соседнюю ветку. Если поторопимся, можем успеть на поезд до Мюнхена. Господи! – Алсвейг на мгновение застыл, прикрыв глаза и сосредоточившись. – Господи, сделай так, чтобы мы успели!

Гудерлинк, опершись на его плечо, равнодушно слушал. Им овладела апатия, все происходящее казалось сном. Болезненным, неприятным и тягостным, но все-таки сном. А самым отвратительным было то, что в возможность пробуждения ни капли не верилось.

На первых порах Алсвейг помогал ему идти, потом писатель понял, что руки и ноги, хоть и пострадавшие при падении, слушаются совершенно нормально, и приятели смогли передвигаться быстрее. Тоннель, достаточно широкий, чтобы в нем могли развернуться два грузовых кара, освещался по всей длине неярким, но ровным светом электрических ламп. Справа шла узкая рельсовая колея, слева – залитая строительным пластиком дорога для колесных машин. Потолок нависал довольно низко, это действовало угнетающе. Зато здесь было тепло и сухо, в отличие от мира наверху. Временами издалека доносился то нарастающий до приглушенного расстоянием визга, то стихающий шум, и земля под ногами подрагивала.

– Франк! Тебе уже случалось бывать здесь?

Алсвейг помедлил с ответом.

– Нет. Просто я однажды оказался в похожей ситуции в другом месте. Чудом оторвался от погони, а потом знающие люди снабдили меня электронной отмычкой. Сегодня я ею воспользовался у тебя, когда смотрел карту движения осмопоездов: там есть уровни ограниченного доступа. В том числе и карта, где указаны служебные линии сообщения. Я как чувствовал, что такие сведения нам понадобятся.