– Это длинный тоннель?

– Нет. Как ты себя чувствуешь? Можешь прибавить шагу?

– Запросто… Ох! То есть, я постараюсь.

– Мюнхенский состав уходит через двадцать шесть минут. Наш достигает Абенде через двадцать девять. Если враги вычислили, как и куда мы движемся, то они обнаружат, что нас нет, только через три минуты после отправления поезда в Мюнхен. Состав успеет войти в разгонную трубу, и остановить его будет уже невозможно. Мы должны успеть, иначе наши шансы на спасение резко падают. И шансы всего мира – тоже.

"Плевал я на весь мир!" – хотел раздраженно буркнуть Гудерлинк, у которого жутко ныли избитые бока, но сдержался.

Тоннель вел в обход привычных регистрационных кабин, зато через пост военизированной охраны и полосу сигнализации.

– Скорее всего, за этим поворотом мы уже попадем в поле зрения следящих камер, – сказал Алсвейг. В его голосе впервые за последние часы прозвучало что-то, похожее на усталость. – Есть какие-нибудь предложения?

– Устроить замыкание и вырубить свет в тоннеле.

– Хорошая мысль. Правда, у них есть тепловизоры. И пост наверняка подключен к иному источнику питания, чем эти фонари.

– Тогда инсценировать небольшую аварию, опять же с выключением света… Как быстро здесь появится ремонтная бригада?

Алсвейг озабоченно пожал плечами:

– Откуда мне знать? А что?

– Тогда в тоннеле будут и другие люди, кроме нас. Это может сбить охранников с толку.

– Пожалуй… – журналист огляделся. – Нужно попытаться! Времени на долгие размышления нет.

Он вынул второй праттер.

– Франк, откуда у тебя при себе столько оружия?

– Я предполагал, что мне придется уходить из лаборатории с боем, вот и запасся. Но это – последнее. Общий кабель, видимо, в стене… Нет, вот он, справа. Отойди подальше!

С негромким шипением полыхнуло праттерное пламя, раздался треск, ярким фонтаном разлетелись искры – и сразу стало темно.

– Прижмись к стене! – тихо сказал невидимый Алсвейг. Слышно было, как за поворотом впереди, где находился пост, тонко, по-комариному, поет тревожный зуммер.

Время в темноте текло медленно. Гудерлинк был уверен, что прошло уже не меньше получаса и удивлялся, почему не слышно поезда, уходящего без них в Мюнхен. Потом послышались голоса, замелькали лучи переносных фонарей. Вжавшись в стену и затаив дыхание, приятели ждали, пока ремонтный наряд пройдет. Светлая полоса метнулась у самых ног Гудерлинка, чуть не высветив его башмаки. Ремонтники переговаривались на незнакомом языке: должно быть, марокканцы или азиаты… Кто-то из них издал резкое восклицание, заметив повреждение кабеля, и клинки света сошлись у противоположной стены.

Алсвейг тронул писателя за плечо, и друзья быстро переместились за поворот, к охранному посту. Сначала они шли, – споро, хотя не слишком торопясь, – но постепенно все убыстряли шаги. Гудерлинк уже видел ворота поста: один охранник стоял, вглядываясь в приближающихся мужчин, другой сидел за стеной из прозрачного пластика и следил за тем, что происходило на экранах мониторов. Писатель скорее догадался, чем увидел, что Алсвейг, бегущий рядом, держит наготове праттер.

До охранника, стоявшего в воротах, дошло, что двое появившихся в тоннеле людей – не ремонтники, и он что-то крикнул своему товарищу. Тот протянул руку к панели, которая, как знал Гудерлинк, автоматически запирала ворота и включала электрозаслон. Но Алсвейг уже вскинул руку с оружием, мощный заряд пробил пластиковую стену, и человек у монитора дернулся и упал лицом вниз. От ворот полыхнул ответный выстрел, Алсвейг негромко взвыл, но успел выстрелить еще раз. Охранник, отступивший к будке в поисках укрытия, сполз по прозрачной стене. Комбинезон у него на груди был черным, обожженным.

Писатель и журналист промчались сквозь пропускные ворота.

– Скорее! – рявкнул Алсвейг.

Бесконечное металлическое тело впереди них шипело, неторопливо затягивая дверные проемы. Гудерлинк думал, что уже не сможет бежать быстрее, и сам удивился, когда сужающаяся дверь оказалась прямо перед ним и он протиснулся в нее, больно подталкиваемый сзади Алсвейгом. Они стремительно прошли по ярко освещенному коридору и нырнули в один из свободных отсеков-купе. Алсвейг рухнул на сиденье, откинулся было на мягкую кожаную спинку, но вдруг застонал и скрючился. Между длинных тонких пальцев, сжимавших предплечье, показались кровавые пузыри. Они на глазах перепуганного Гудерлинка превратились в тонкие ручейки, и вскоре несколько капель упало на пол. Писатель, опомнившись, принялся судорожно рыться в сумке. Под руку попалась аэрозоль.

– Не то, – прошептал Алсвейг. Лицо у него было серым от боли. – Ситамптонат… Там коробка…

Дрожащими руками писатель извлек из металлической коробочки капсулу ситамптоната, протолкнул сквозь полиэтиленовую оболочку, высвобождая тонкое металлическое жало.

– Нужно снять плащ, пиджак… – он и сам понимал, что говорит чушь. Пытаться оторвать оплавленную выстрелом ткань от поврежденной кожи без обезболивающего было чистым садизмом. Гудерлинк неловко попробовал разжать пальцы друга и освободить рану. В конце концов плюнул и ввел иглу между пальцами, надеясь, что не сможет сделать хуже, чем уже есть. Алсвейг заскрипел зубами, сквозь его плотно сжатые губы вырвался стон.

– Выгляни в коридор… не наследил ли я…

Гудерлинк осторожно высунул голову за дверь купе. Металлический пол сверкал, кровавых клякс на нем видно не было.

– Вроде бы нет. Лекарство действует?

– Не знаю… По-моему, стало немного лучше. Когда боль стихнет, попробуй освободить рану и перевязать ее.

– Может, вкатить тебе еще одну дозу?

– Не надо. Эта штука отшибает желание думать, а в наших обстоятельствах это верная смерть. Я потерплю.

Они помолчали.

– Послушай, неужели этот охранник собирался нас убить? – спросил Гудерлинк, перед взглядом которого все маячил человек в оплавленном на груди комбинезоне.

Алсвейг, до этого сидевший прикрыв глаза, посмотрел на него непонимающе.

– Он даже пытался это сделать, если ты не заметил. Извини, Томаш, мне жаль, что я тебя в это втянул. Но никого другого у меня на примете не было, а одному мне не справиться. Как запутано, Томаш, как все запутано! Если бы ты только знал… Мне приходится взвешивать каждый свой шаг, а времени раздумывать чаще всего нет. Когда читаешь старинные книги, там все очень просто. Но когда пытаешься жить по этим законам – не убивать, не лгать, не покушаться на чужую свободу выбора…

– Неужели ваша истина обязательно требует крови? – с горечью спросил писатель.

– Она – не наша. Истина не может принадлежать кому-то. А что касается крови и жертв, то вспомни Христа. Ты ведь читал Евангелие?

– Да, но Он-то ведь жертвовал собой, а не другими!

Алсвейг глубоко вздохнул.

– Я – человек войны, Томаш. Уже больше двадцати лет я только и делаю, что то ухожу на фронт, то с него возвращаюсь. Когда истина требует крови, это еще не так страшно, а вот когда люди гибнут тысячами, сами не понимая за что… Какая истина приговаривает к смерти народ за народом в нашем веке? Тебе никогда не доводилось воевать или хотя бы служить в армии?

– К счастью, нет.

– Наверное, действительно к счастью. Ты не видел развалин города, в котором провел детство, и больниц, уничтоженных бомбежкой! Невозможно жить в этом мире и остаться не запачканным. Если человек не убивал сам, значит, он молчаливо соглашался, что убивает кто-то другой. В мире идет бесконечная война, Томаш, лишь несколько оазисов, обнесенных кордонами и прикрытых с воздуха службами ПВО, еще существуют мирно и цивилизованно, не желая считаться с тем, что творится вокруг. Там живут милые, неплохие люди. Но беда в том, что никто из них уже давно не хочет ни в чем по-настоящему разобраться. Они добились комфорта для тела и относительного спокойствия для души, у них есть чем пощекотать нервы, когда бывает скучно, и утешиться, когда устанешь от щекотки. Это, в сущности, все, что им надо. И боятся они, по большому счету, только того, что у них кто-то все это отнимет – а не лжи, несправедливости или еще чего-нибудь. Ты – первый, с кем я за последние десять лет спорю об Истине…