Непросто определить жанровую принадлежность произведения А. Горло «Аве, Цезарь»: что это — пародия? фантастика? детектив? На его страницах в избытке присутствуют элементы и того, и другого, и третьего. Однако, скорее всего, «Аве, Цезарь»-это дальнейшее освоение автором одного из трудных жанров художественной публицистики-политического памфлета, — освоение, начатое им еще в 1972 году, когда вышла первая книга А. Горло («Большой бумеранг»). Это был сборник памфлетов и сатирических миниатюр, с которыми автор выступал по Молдавскому телевидению и на страницах журнала «Кипэруш». Красной нитью через весь сборник проходила мысль-метафора о возвращающемся бумеранге, о неотвратимости возмездия тем, кто сеет семена зла, преступности, человеконенавистничества, кто, запамятовав суровые уроки истории, продолжает вынашивать мечту о мировом господстве. В 1974 году в коллективном сборнике появилась повесть А. Горло «Аве, Цезарь» (расширенный и переработанный вариант которой предлагается сегодня читателю), где развивается та же тема зла-бумеранга, приобретая полифоническое и, что особенно важно, актуальное звучание.

Любителей остросюжетных произведений ждет увлекательное чтение: в повести «Аве, Цезарь» все затянуто в тугой узел, действие разворачивается стремительно, изобилуя неожиданными сюжетными поворотами и завершаясь каскадом развязок, которые, как «матрешки», возникают одна из другой.

Вы нe найдете на политической карте мира Гураррского королевства — это вымысел автора. Но происходящие там события невольно заставляют вспомнить все еще не раскрытое убийство Кеннеди, все еще свирепствующие диктаторские режимы, все еще не затихающий разгул международного терроризма…

«Аве, Цезарь» — повесть-предостережение, история прихода к власти гангстерской технократической олигархии — «телекратии», — которая, как показывает автор, еще более опасна, чем «традиционный» фашизм, поскольку «она невидима, она как призрак».

Спроецированная в гипотетическое будущее «коричневая модель» общественных отношений, которую готовит для человечества мировая реакция, омрачает социальный фон и вошедших в сборник фантастических рассказов «Зеленые листья», «Дельфийский синдром». Вынужденные функционировать в рамках этой чудовищной модели, герои повести и рассказов А. Горло обречены на строго запрограммированное минеральное существование «одномерного человека», становясь жертвами длительного процесса оболванивания, в котором далеко не последнюю роль играет «массовая культура». Не гнушаясь ничем, чтобы привлечь к себе внимание публики, насаждая культ насилия, уничтожая человеческое в человеке, буржуазное искусство неизбежно приходит к самоуничтожению: такова судьба гураррского телевидения («Аве, Цезарь»).

Проза А. Горло — это рисунок углем, черно-белая графика, политическая карикатура. Лишенные индивидуальности стереотипные персонажи скорее напоминают теки, зловещие либо водевильные. Поэтому так трудно распознать затесавшегося среди них робота («Букет Средневековья») либо затерявшегося среди роботов человека («Зеленые листья»). Но даже в этом царстве теней, в этом «одномерном мире» неистребимо человеческое начало: рискуя жизнью, вступает в схватку с неуловимым Цезарем детектив Крус; не желая дальше служить обману, погибает наследный жрец Конио («Зеленые листья»); несмотря на то, что его приникают за сумасшедшего, продолжает творить во имя будущего Юл I Геркрафт («Дельфийский синдром»), ради сохранения прошлого — пусть и не во всем безупречного, но нашего, человеческого! — отправляются в глубину веков трансвременные инспекторы («Букет Средневековья»), бросает вызов религиозному мракобесию пропагандист «алкинематографа» Фридрих Пфапф («Лет за триста до братьев Люмьер»)…

Необычна и, следует заметить, рискованна архитектоника произведений А. Горло; в их основу положена «саморазрушающаяся» структура: пародийность стиля снижает, а порой и уничтожает возникшее было ощущение трагизма происходящего, но тотчас же вновь звучит драматическая интонация, заставляющая усомниться: а пародия ли это?

Сквозь гротескные маски персонажей явственно проступят авторская тревога за завтрашний день человечества и вместе с тем авторская вера в силу человеческого разума, способного оградить мир от нашествия новоявленных цезарей.

Присущее автору трагикомическое мироощущение, его тяготение к конструированию макромоделей и к их проверке в экстремальных фантастических ситуациях — все это приближает А. Горло к числу тех писателей, которые, по словам К. Воннегута, «должны испытывать чувство неловкости, чтобы задуматься над тем, куда зашло человечество, куда оно идет и почему оно идет туда…»

Анатолий Петрик

Над Барсовым ущельем низко стелился густой оранжевый туман, настоянный на гниющих винных ягодах, перезрелом шафране, истекающих соком гранатах, медовых плодах баньяна. Ошалевшие твари бессмысленно блуждали в этом клубящемся дурмане ибо лежали пластом, высунув языки, по которым не спеша сновали коричневые термиты.

Заметив в кустах рыжеватую спину каракала, пара тучных цесарок с трудом оторвалась от земли. Птицы сделали небольшой круг и вернулись на место, убедившись, что хищнику сейчас не до них: каракал лежал на боку, выпучив налитые кровью лаза, и с его клыков свисали хлопья янтарной пены.

Даже у высокогорного козла, самого выносливого представителя здешней фауны, в прыжке вдруг закружилась его козлиная голова и он, не дотянувшись до гранитного выступа, на который рассчитывал опуститься, рухнул вниз и врезался в заросли буквально в двух шагах от лежавших там Ирасека и Евы.

Испуганно вскрикнув, Ева вскочила на ноги, но тут же бессильно повалилась обратно, в объятия юноши. Ирасек покосился на неподвижное тело козла, прикинул взглядом высоту, с которой он упал:

— Он встанет, Ева. Отлежится и встанет.

— А если бы он свалился на нас?

— Ему бы не было так больно.

— Тебе смешно, а я до сих пор дрожу.

— Разве отец не говорил, что нам нечего бояться?

— Мне все равно страшно, Ирасек.

— Туман, — целуя ее, сказал он. — Все дело в тумане, Ева. Когда вокруг ничего не видно, все кажется неожиданным и страшным, даже безобидный козел.

— Мне все чудится, что мы не одни, Ирасек, что кто-то следит за нами. Даже ночью я просыпаюсь от этого взгляда…

— Это же Материнское око, Ева! — юноша провел рукой по ее слипшимся волосам. — Днем и ночью оно неусыпно следит, чтобы никто не причинил нам зла.

— Отчего же тогда мне страшно? У Материнского ока ведь добрый взгляд, правда? А я чувствую, Ирасек, что на меня смотрит кто-то недобрый…

Он погладил ее располневший живот:

— Наверное, в тебе проснулась мать, Ева, которой кажется, что все вокруг угрожает ее малышу… О, наш сосед очнулся!…

Козел зашевелился, упершись рогами в землю, встал на ноги, сверкнул в их сторону красным глазом, сердито фыркнул и двинулся через заросли, с хрустом раздавливая копытами перезревшие плоды. Гордый отшельник спешил выбраться из этого проклятого тумана наверх, к Черной скале, где дышится легко, где нет ему равных в силе и ловкости и где он может вдоволь насладиться уделом избранной твари — одиночеством…

Увидев на экране козлиную голову, Главный Конструктор потянулся к пульту дистанционного управления. Изображение исчезло, все погрузилось во мрак.

— Бедная девочка, — бормотал Главный Конструктор, — она чувствует на себе мой взгляд… Неужто я настолько пропитан ненавистью, что даже те, которых я так люблю, ощущают ее смертоносное дыхание?