И, повернувшись к барону, добавил:

— Барон, я клянусь честью, что завтра в это время один из нас, господин де Понфарси или я, будет мертв. Это все, чего вы требуете, защищая честь семьи?

— Нет, ведь я знаю вашу мягкотелость, брат мой. Я требую юридических полномочий представлять вас на официальном бракоразводном процессе, который будет начат против вашей недостойной супруги.

— И этот документ, эта доверенность, соответствующим образом подготовленная и составленная, конечно же, у вас при себе сейчас, брат мой?

— На ней не хватает лишь вашей подписи.

— Я так и думал… Перо, чернила, доверенность.

— Вот все, что вы требуете, мой дорогой Дьедонне, — сказал барон, одной рукой подавая брату документ, а другой перо и чернила.

Шевалье подписал без единой жалобы, без единого вздоха.

Но при этом его рука так дрожала, что подпись можно было разобрать с большим трудом.

— Тысяча чертей! — вскричал капитан, увлекая за собой своего друга и бросая на барона прощальный взгляд. — Скольких людей повесили, хотя они и заслуживали этого гораздо меньше, чем этот негодяй.

У двери на улицу между шевалье и его другом разыгралось почти настоящее сражение.

Шевалье хотел повернуть налево, капитан старался увести его вправо.

Дьедонне хотел только одного: вернуться к себе, бросить в лицо Матильде обвинение в измене и сказать ей последнее «прости».

Капитан, напротив, в интересах своего друга и в своих собственных имел веские причины не допустить этого свидания.

Он пустил в ход все свое красноречие, чтобы заставить Дьедонне отказаться от его намерения, но только с большим трудом ему удалось убедить шевалье де ля Гравери не показываться дома и пожить несколько дней в его скромной квартирке.

Устроив гостя в маленькой комнате, капитан снял свою форму, переоделся во все черное и собрался уходить.

Бедный шевалье был настолько погружен в свое горе, что догадался о намерениях своего друга только тогда, когда тот открывал дверь.

Он подобно ребенку протянул к нему руки.

— Думесниль, ты покидаешь меня одного?

— Мой бедный друг, разве ты уже забыл, что должен кое у кого потребовать отчет в том, как он распорядился, я уже не говорю твоей честью, но и ее честью тоже?

— О! Да! Да! Признаюсь, я забыл об этом, Думесниль! Я думал о Матильде.

И шевалье вновь разразился слезами.

— Плачьте, плачьте, мой друг, — сказал капитан. — Бог милостив, все, что он делает, он делает на совесть, поэтому он снабдил сердца добрых и слабых существ большими клапанами, через которые изливаются их страдание и боль, в противном случае убившие бы их… Плачьте! И если кто-то вам скажет: «Утрите слезы!» — то это буду не я.

— Хорошо, мой друг, идите! — сказал шевалье. — Идите! Я благодарю вас, что вы напомнили мне о моем долге.

— Я ухожу и отправляюсь туда.

— Но только одно пожелание.

— Какое же?

— Постарайтесь не откладывать это надолго; устройте, если возможно, так, чтобы все состоялось завтра утром.

— Будьте спокойны, мой друг. — Капитан обнял шевалье и прижал его к груди. — Я буду очень огорчен, если дело уже не закончится сегодня вечером.

Шевалье остался один.

И именно здесь я прерву свой рассказ, чтобы почтительно попросить прощения у читателей.

В самом начале я объявил, что эта книга совсем не похожа на остальные романы. И вот тому доказательство.

Герои всех романов хороши собой, прекрасно сложены, стройны, высоки ростом, храбры и сильны, умны и находчивы.

Они либо жгучие брюнеты, либо блондины с пышной шевелюрой и большими черными или голубыми глазами.

Они столь горды и обидчивы, что при малейшем оскорблении хватаются за эфес шпаги или за ствол пистолета.

Наконец, они тверды в своей решимости: ненависть вызывает у них ответную ненависть; любовь же — ответную любовь.

Наш герой совершенно иной: он скорее неказист, чем хорош собой; мал ростом, чем высок; не стройный, а кругленький; скорее простодушный, нежели умный, и трус, нежели храбрец.

Он не был ни жгучим брюнетом, ни блондином: его волосы имели желтоватый оттенок; глаза вместо голубых или черных были зелеными.

Нанесенное ему оскорбление было велико, и, однако же, как он сам сказал, он будет драться, но только потому, что таково требование общества.

И наконец, он крайне нерешителен и, вместо того, чтобы ненавидеть, он продолжает любить ту, которая его обманула.

Уже давно мне казалось, что мы отказываем обездоленным, слабым натурам в праве любить и страдать.

И мне кажется, что совсем не обязательно быть красивым, как Адонис, и смелым, как Роланд, чтобы получить право на высшее проявление любви и горя.

Я искал в своем воображении мечту, в которую мог бы вдохнуть жизнь; и вот случай мне помог встретить именно такого человека.

Это был бедный шевалье де ля Гравери.

Он явился живым примером того, как, не будучи ничем похожим: ни физически, ни духовно, — на героя романа, можно испытать все человеческие страсти, заключенные в этих нескольких словах: он любил, он был обманут.

Оставшись один, Дьедонне не стал уподобляться Антонию или Вертеру, а просто и совершенно естественно предался своему отчаянию.

Он ходил по комнате, и вдоль, и поперек, и из угла в угол, называя Матильду отнюдь не вероломной, жестокой и неблагодарной, а самыми нежными и ласковыми словами, которые предназначались ей обычно; он обращался к ней с упреками, как будто она могла его слышать. Он готов был обвинить во всем самого себя и пытался понять, не подал ли он Матильде каких-либо поводов для огорчения, которые могли бы оправдать ее измену. Он вытирал слезы, чтобы через несколько мгновений вытереть их снова.

Признаюсь, все мое сочувствие отдано несчастьям именно такого рода. Слабость человека, сохранившего полную беспомощность ребенка, разрывает сердце: ведь заведомо знаешь, что, не найдя утешения в себе самой, она не станет его искать и в других; для нее все зависит от Бога. Не то чтобы эта слабость черпала силы в вере; ведь она не говорит: «Ты дал мне мое счастье, Ты его у меня и отнял, будь благословен, Господи». Нет, она говорит: «Что я сделал такого, что так страдаю, Господи! Господи! Сжалься надо мной!»

Знаете ли вы, какое желание овладело этим несчастным, так жестоко обманутым своей супругой?!

Желание вновь увидеть Матильду, только раз, еще один только раз.

Осыпать ее упреками, высказать всю боль и обиду, душившие его.

Желание…

Кто знает? А вдруг ей удастся оправдаться, доказать свою невиновность!

После тысячи сомнений, после тысячи колебаний он наконец решился и бросился к двери.

Но замок не поддался его усилиям, и шевалье понял, что капитан закрыл его на два оборота.

Он подбежал к окну и принялся проклинать своего друга.

То, что он мог проклинать кого-то другого, а не Матильду, принесло ему некоторое облегчение.

Вдруг ему пришло в голову, что если он станет кричать в окно, то, возможно, придет консьержка и сможет открыть дверь запасным ключом, который, несомненно, должен у нее быть. Он открыл окно и закричал.

Двор по-прежнему оставался пустынным.

Но чем больше препятствий вырастало на пути у шевалье, тем все сильнее и сильнее становилось его желание вновь увидеться с Матильдой.

«Да, да, да, — громко вслух говорил он, — мне необходимо ее увидеть, и я ее увижу!..»

Затем он вскричал: «Матильда! Матильда! Матильда! Дорогая Матильда!»

И, заламывая руки, он рухнул на ковер.

Вдруг он приподнялся и осмотрелся.

Его взгляд остановился на кровати: это было именно то, что он искал.

Он ринулся к кровати, подобно тому, как тигр бросается на свою добычу, сорвал простыни, разорвал их на полосы и стал связывать эти полосы одна с другой.

Закончив эту работу, он устремился прямо к окну.

Проходя мимо двери, шевалье остановился и еще раз попытался ее открыть, но это было бесполезно; он изо всех сил навалился на нее всем телом, но дверь была крепкой и прочной, она устояла.