«Вперед!» — сказал шевалье.

И привязал один конец своей веревки к перекладине окна.

Настала ночь или по крайней мере уже спустились сумерки.

Шевалье взглянул вниз и отпрянул назад; высота окна вызвала у него головокружение.

«У меня кружится голова, потому что я смотрю вниз. Если я не буду смотреть, то и голова больше не закружится».

И он закрыл глаза, встал на окно, уцепился обеими руками за веревку и начал свой спуск.

На высоте второго этажа, то есть на полдороге, шевалье услышал треск у себя над головой; затем, вдруг ничем более не удерживаемый, он всей тяжестью упал с высоты пятнадцати футов.

Импровизированная лестница оборвалась; возможно, был плохо завязан узел или же старые простыни, уже износившиеся и разорванные на тонкие полоски, не выдержали веса человека.

Первым чувством шевалье была радость, что он находится на земле.

Он испытал сильное сотрясение во всем теле, но у него нигде ничего не болело.

Он попытался было встать, но тут же свалился снова.

Его левая нога отказывалась ему служить.

Она была сломана на три дюйма выше лодыжки.

Все же он попробовал сделать несколько шагов.

Но именно в этот момент его пронзила нестерпимая Коль, настолько ужасная, что он закричал, он, который, падая, даже не вскрикнул.

Потом у него все закружилось и поплыло перед глазами. Он добрался до степы, чтобы опереться о нее; но стена уходила от него, плывя, как и все остальное вокруг.

Он чувствовал, что теряет сознание.

Он еще раз произнес имя Матильды; это было последним проблеском его ума или, точнее, последним порывом его сердца, и сознание покинуло его.

При звуке этого имени ему показалось, что какая-то женщина ответила и направилась к нему и что это была Матильда.

Но разум его был подернут уже слишком густой дымкой и не мог с ясностью различать происходящее; шевалье протянул руки к милому образу, не зная, мечта это или реальность.

Этой женщиной действительно была Матильда, которая, совершенно не подозревая о событиях дня и видя, что Дьедонне не возвращается, дождалась наступления темноты и, набросив на шляпу густую вуаль, сначала побежала к господину де Понфарси.

Господина де Понфарси не было дома.

Тогда она побежала к господину Думеснилю.

Она пересекала двор, направляясь к черной лестнице, ведущей в скромные апартаменты капитана, когда услышала крик, а затем увидела человека, который шатался, как пьяный, и в конце концов упал, выкрикивая имя «Матильда».

И только тогда она узнала в этом человеке своего мужа.

Она метнулась к нему, обхватила его ладони своими руками, позвала:

— Дьедонне! Дорогой Дьедонне!

Звук этого голоса заставил Дьедонне содрогнуться в его небытие, он открыл глаза, и непередаваемое выражение восторга и счастья отразилось у него на лице.

Он хотел заговорить, но силы изменили ему, голос его не слушался, глаза вновь закрылись, и до Матильды донесся всего лишь протяжный и болезненный вздох.

В этот момент третье действующее лицо присоединилось к участникам этой сцены.

Это был капитан Думесниль.

Он увидел Дьедонне, лежавшего без чувств, около него плачущую Матильду, разорванные на полоски простыни, свисавшие из окна, и все понял.

— А, мадам, вам не хватает только стать причиной его смерти, и его тоже.

— Как?! Его тоже? — спросила Матильда. — Что вы хотите сказать этим?

— Я хочу сказать, что тогда их будет двое.

И капитан бросил на брусчатку двора две шпаги, которые, отскочив от нее, зазвенели.

Затем он, как ребенка, поднял на руки Дьедонне и отнес его к себе.

Пребывая в полной прострации, Дьедонне все же имел смутное представление о происходящем.

Ему казалось, что он узнал комнату капитана; его положили на кровать, лишившуюся простыней; он слышал раздававшийся у него над ухом резкий и звучный голос своего друга и вторивший ему нежный, ласковый голосок Матильды.

Она называла капитана: «Шарль!»…

Раненому, у которого началась горячка, все время казалось, что он является свидетелем странного спектакля, в котором героями были его друг и его жена; судя по тому, что он слышал или скорее воображал, что слышит, его друг тоже обманывал его. Однако капитан проклинал ту, которая толкнула его на этот шаг, который он теперь считал преступлением, и объявлял ей, что постарается искупить свою вину, посвятив себя отныне душой и телом своей жертве.

Матильда же стояла на коленях перед его кроватью; она поддерживала его, обнимала, целовала ему руки; признавая свою вину, просила пощады то у Думесниля, то у него, и клялась искупить ее, живя, в свою очередь, в строгости и покаянии.

Затем глухой гул в ушах, возникающий, когда кровь подобно бурному потоку устремляется к сердцу и приливает к голове, поглотил переливы голосов, и сознание полностью покинуло шевалье де ля Гравери.

Когда он пришел в себя, то почувствовал, что нога его уже взята в лубки. Он находился в комнате капитана и при свете лампы, горевшей на ночном столике, увидел, что его друг сидит в изножье кровати.

— А Матильда, — спросил он, обводя глазами комнату, — где она?

Этот вопрос заставил капитана подскочить на стуле.

— Матильда! Матильда! — невнятно пробормотал он. — Почему вы спрашиваете о Матильде?

— Куда она ушла?… Она ведь только что была здесь.

Если бы Дьедонне в эту минуту посмотрел бы на честное, открытое лицо своего друга, он мог бы подумать, что тот сейчас, в свою очередь, упадет без чувств, так он был бледен.

— Друг мой, — сказал Думесниль, — ты бредишь, никогда твоя жена не приходила сюда.

Дьедонне посмотрел на Думесниля блестящими от горячки глазами.

— А я тебе говорю, что она была только что здесь и вся в слезах стояла на коленях, целуя мне руки.

Капитан сделал усилие, чтобы солгать.

— Ты сошел с ума! Мадам де ля Гравери, без сомнения, находится сейчас у себя, ничего не подозревая о случившемся, и поэтому ей совершенно незачем было появляться здесь.

Шевалье издал тяжкий стон, и его голова упала на подушку.

— И все же я мог бы поклясться, что она была здесь всего несколько мгновений назад и, рыдая, просила прощения; что она… что она звала тебя.

Нечто подобное молнии пронзило мозг несчастного Он выпрямился, почти угрожая.

— Как вас зовут? — спросил он у своего друга.

— Но ты же это хорошо знаешь, если только горячка не отняла у тебя память.

— Нет, скажите, как ваше имя?

Капитан понял.

— Луи, — ответил он, — разве ты не помнишь?

— Да, это правда, — сказал Дьедонне. В самом деле, это было единственное имя, под которым он знал капитана, звавшегося Луи-Шарль Думесниль.

Потом ему пришло в голову, что, тревожась о судьбе мужа, его жена по крайней мере должна была бы прийти и справиться о нем.

— Но если ее здесь не было и нет, — с горечью пробормотал он, — то где же она?

И прибавил так тихо, что Думесниль с большим трудом смог что-то расслышать:

— Конечно же, у господина де Понфарси.

Это предположение вновь пробудило его гнев.

— А! Знаешь, Думесниль, я должен его убить или пусть он убьет меня!

— Он не убьет тебя, а уж ты его и подавно, — глухо ответил капитан.

— Это почему же?

— Потому что он убит.

— Убит? Как же это?

— Непринужденным ударом шпаги, нанесенным из четвертой позиции прямо в грудь.

— А кто его убил?

— Я.

— Вы, Думесниль? И по какому праву?

— Я должен был уберечь тебя от верной смерти, мой бедный большой ребенок; твой брат, возможно, наденет траур по случаю того, что ты остался в живых, но тем хуже для него!

— И ты вызвал его, несчастный, сказав, что дерешься вместо меня, потому что Матильда мне изменила?

— Нет, успокойся; я дрался с господином де Понфарси, потому что он пил неразбавленный абсент, а я не выношу людей с такой ужасной привычкой.

Шевалье обеими руками обнял капитана за шею и, порывисто поцеловав, прошептал: