БИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК Н. МИНСКОГО[1]

От редакции: предлагаемый читателю очерк написан Н. М. Минским в 1914 г. для Полного собрания сочинений Мориса Метерлинка, вышедшего в переводе и под редакцией Минского в издании Товарищества А. Ф. Маркса в Петрограде в 1915 г. Мы сочли целесообразным сохранить этот очерк, ибо он проникнут духом времени и созвучен по своей сокровенности мысли Метерлинка.

Метерлинк известен у нас большой публике как автор трагедий, и лишь немногие знают о нем как о философе, моралисте, учителе жизни. По сложившемуся мнению, Метерлинк один из первых узрел и воссоздал трагизм не только исключительных несчастий и героических коллизий чувств, но и серой обыденной жизни, то есть углубил и расширил область трагизма до бесконечности. А так как трагизм естественно соприкасается с пессимизмом, то многие считают автора «Слепых» и "Смерти Тентажиля" пессимистом или склонным к пессимистическому взгляду на жизнь. Между тем на самом деле Метерлинк один из самых убежденных, может быть, самый убежденный и наиболее подлинный оптимист в современной литературе. Приступая к чтению произведений этого «трагического» автора, вступаешь в полосу яркого, ровного, бестенного света.

Если бы принято было давать великим писателям, как это делается относительно великих полководцев или государей, прозвища, характеризующие их судьбу и деятельность, то нет сомнения, что Метерлинк перешел бы в потомство с прозвищем Счастливого. Метерлинк-Счастливый — этот эпитет рисует и жизнь писателя, которая, как можно судить по рассказам его биографов и разбросанным в его книгах намекам, похожа на безветренный, солнечный, но не знойный, светлый, но не ослепляющий день, и его основное поэтическое настроение, и его философию. Метерлинк написал целый трактат, в котором он страстно убеждает людей быть счастливыми. С первого взгляда кажется, что счастье как будто и не нуждается в том, чтобы к нему склоняли доводами, как добро не нуждается в том, чтобы его оправдывали. Однако, быть может, прав Метерлинк, прославляя счастье, как был прав Соловьев, оправдывая добро. Если все люди стремятся к счастью, то многие стыдятся его, в особенности в литературе. Еще недавно на сто поэтов, громко повествовавших о своих страданиях, едва ли можно было отыскать одною, кто бы шепотом решился поведать о своем счастье. Теперь это изменилось, и Метерлинк один из первых смело откинул этот ложный стыд или ложный страх. По его мнению, счастливый человек достоин не столько зависти, сколько всеобщего почета и даже признательности. Достигнув счастья и всенародно заявляя об этом, такой человек является всеобщим благодетелем, ибо он на своем примере доказывает людям, что цель, к которой они все стремятся, достижима, что эдем, который они все видят в своих снах и мечтах, существует наяву и в действительности, и что с высоты этого земною счастья душа, свободная от забот, от страха, от волнений, прозревает блаженство еще высшее, чем счастье. Он похож на альпиниста, который, взобравшись первый на вершину горы, кричит своим спутникам, еще карабкающимся по ее склону: "Сюда! Вершина доступна! Верхняя площадка просторна, и вид отсюда волшебный!"

"Необходимо было бы, — говорит Метерлинк в названном трактате ("Мудрость и Судьба"), — необходимо было бы, чтобы от времени до времени кто-нибудь, особенно благоприятствуемый судьбою, награжденный счастьем блистательным, возбуждающим зависть, сверхчеловеческим, пришел и просто объявил нам: "Я получил все то, что вы призываете в желаниях каждый день. Я обладаю богатством, здоровьем, молодостью, славой, могуществом и любовью. Теперь я могу назвать себя счастливым, но не из-за даров, которыми судьба меня одарила, а потому, что эти блага научили меня смотреть поверх счастья".

Так как Метерлинк в книге "Мудрость и Судьба" сам "просто объявляет" нам все это, то почти нет сомнения, что он в слегка замаскированном виде нарисовал свой образ и что в собственных глазах он и есть такой благоприятствуемый судьбою человек, обладающий богатством, здоровьем, молодостью (Метерлинк написал "Мудрость и Судьбу" на тридцать четвертом году жизни), славой, могуществом и здоровьем. И нужно сказать, что такое самоопределение Метерлинка строго отвечает действительности.

Каждый крупный писатель есть прежде всею судья мира, и все его произведения, в сущности, не что иное, как мотивированный и иллюстрированный ответ на вопрос о том, каким он находит творение и Творца. Художнику объективному, взирающему на жизнь, подобно Гете, с бесстрастной высоты, мир кажется ареной бесконечного развития, изменчивым узором света и теней. Пессимисту мир кажется тюрьмой или больницей, сатирику — сумасшедшим домом, юмористу — пестрым маскарадом, мистику — храмом или жертвенным алтарем, реалисту — шумным базаром. И вот, если бы предложить этот основной и существенный вопрос Метерлинку, то нет сомнения, что он, не задумываясь, ответил бы, что мир кажется ему цветущим садом, земным эдемом.

Один второстепенный французский писатель — Жорж Моривер — послал Метерлинку собрание своих рассказов, прося, по французскому обыкновению, украсить их своим предисловием. Метерлинк ответил предисловием-письмом, которое начинается так:

"Под ясным небом, в голубоватом свете великолепной глицинии, которая, устремившись из одного стебля, покрывает меня трепетным сводом радости и четыре раза обвивает вокруг трельяжа[2] свои длинные ветви, отягощенные кистями цветов, которые кажутся отблеском небесных гроздей и как будто воплощают собою все счастливые мысли и все радости земли, вдруг ставшие видимыми, — посреди тысячи опьянений этого вечно длящегося апреля, которым нас дарит наш волшебный Прованс, — я только что прочел Ваши рассказы, перебрал один за другим, вдыхая их аромат, эти цветы, сотканные Вашей искусной и заботливой рукой в одну очаровательную гирлянду.

Я называю такую критику "испытанием сада", которое в настоящем случае еще усилилось, благодаря беспощадному свету и присутствию несравненной весны. Испытание сада всегда решительно и часто бывает болезненнее, чем испытание огнем и водой прежней инквизиции. Редко какая книга выдерживает это испытание, и я решаюсь подвергать ему лишь те стихи и ту прозу, которые с первых строк внушают мне доверие, ибо зачем напрасно мучить бедную книгу, которая если не всегда хороша, то почти всегда полна добрых намерений".

Мне кажется, что этому райскому испытанию садом Метерлинк подвергал не только критикуемые книги, но и все явления действительности и вымысла, природу, судьбу, жизнь и смерть, — и все они еще больше, чем довольно посредственные рассказы Моривера, блестяще выдержали это испытание. Мы всего ближе подойдем к душе Метерлинка, если, читая его, будем иметь перед собою образ, нарисованный им самим в приведенном предисловии, если будем представлять себе его сидящим в очаровательном саду, среди вечной весны, в голубоватой тени каких-то небесных цветов, взирающим на жизнь глазами, опьяненными от света и радости, судящим и оправдывающим людей и судьбу в избытке счастья и доверия. Метерлинк — безусловный адвокат вселенной, всезащищающий, всеоправдывающий. Приговор, который он выносит творению и Творцу, даже не оправдательный, а хвалебно-восторженный, благословляющий. Конечно, приговор этот не голословный, а, как и все приговоры, подкреплен фактами и основан на мотивах. Мы дальше увидим, что мотивы, по которым Метерлинк оправдывал жизнь, в течение его деятельности резко изменились и из мистических, какими они были в "Сокровище Смиренных" или в "Сестре Беатрисе", сделались рациональными, как мы это видим в "Мудрости и Судьбе" и в "Синей Птице". В молодости Метерлинк оправдывает мир во имя светлого, духовного начала, скрытого в каждом человеке и делающего каждого из нас святым, несмотря на его поступки, мысли и чувства. Впоследствии Метерлинк стал оправдывать жизнь во имя разума, побед науки и ненасытной жажды истины. Но эта перемена в мотивах не повлияла на характер, на цвет, на аромат его философии, и за каждой фразой — мистической или рациональной — мы слышим тот же спокойный, благословляющий голос, видим тот же детски ясный, опьяненный от света и радости взор, ибо в каждой фразе отчетливо отражен один и тот же образ — Метерлинка-Счастливого.