Он думал сейчас о красивой и упрямой Катринке, которая приговорила себя к нищенской жизни. Потом вспомнил другую пациентку, избалованную дуру, страдавшую оттого, что не может подарить мужу наследника. Эти две женщины были созданы друг для друга, а он будет действовать как рука Судьбы, конечно, за хорошую плату.

Он думал о младенце Катринки. Этот ребенок соединит в себе красоту и прекрасное здоровье матери с талантом и обаянием отца. Такой ребенок стоит приличной суммы. Циммерман вздохнул: вот уж не думал он, что Катринка столь упряма. Немногие так вели себя. Может быть, потом, когда она начнет понимать, что ей угрожает, то прислушается к доводам рассудка. Он надеялся, что вряд ли ему удастся заполучить еще одного такого ребенка в ближайшем будущем. Вдруг его сумасбродная пациентка передумает или попробует разрешить проблему в другом месте. В этом конкретном случае его волновали даже не столько деньги, которые она готова была заплатить, сколько благодарность ее и мужа, обладавшего огромным политическим влиянием. Клаусу Циммерману очень хотелось, чтобы такого рода люди были у него в долгу. Никто не знает, что может случиться.

Катринка вышла из клиники и поехала в центр города, на Максимилианштрассе. Она была в Мюнхене всего три дня. Чтобы чувствовать себя как дома, она уставила всю спальню в доме Эрики Браун цветами в горшках и семейными фотографиями. Катринка уже успела найти работу.

Чтобы заработать немного денег к рождению ребенка, она на следующий день после приезда отправилась в лучший отель Мюнхена «Четыре времени года», чтобы предложить свои услуги в качестве горничной. Был июнь, начало туристского сезона, и рабочие руки были нужны. Катринку приняли.

В сравнении с предыдущими годами работа в вечернюю смену казалась ей легкой. Катринка была из тех редких женщин, что остаются стройными до конца беременности, но, конечно, уставала к концу работы. Она заправляла кровати, раскладывала шоколадки по подушкам, меняла полотенца, выносила мусор, убирала комнаты. К тому же она оказывала различные мелкие услуги: приносила в номера по просьбе стаканы, полотенца, пакеты для прачечной.

Она была рада, что работает не только из-за денег, но и потому, что работа отвлекала ее от постоянного ожидания: приезда родителей, рождения ребенка, начала новой жизни. Бездеятельность свела бы ее с ума.

Зимой она все время была занята, ездила на соревнования, добросовестно занималась, хотя знала, что ей не придется защищать диплом, досрочно сдала экзамены, чтобы как можно раньше покинуть Прагу, пока живот не стал слишком заметен. Ота Черни обеспокоенно наблюдал за ней, даже как-то решил посоветоваться с ее отцом, но тот успокоил его, заверив, что у Катринки все идет нормально. Жужка винила во всем Мирека Бартоша. Катринка призналась ей, что порвала с ним. Томаш вообще ничего не замечал. В январе Александр Дубчек был избран главой правительства, и коммунистическая диктатура стала ослабевать. Зимой 1968 года впервые за двадцать лет появилось что-то похожее на свободу печати. Появились первые ростки свободы передвижения, свобода мысли и общения. Во всем чувствовалась жажда перемен. По всей стране прошли марши протеста и демонстрации, требующие немедленной демократизации политической жизни. Студенты, как всегда, были наиболее радикальными, и Томаш активно участвовал в движении протеста.

Хотя Катринка и замечала перемены и радостное возбуждение в стране, она была полностью поглощена своими собственными проблемами. Поскольку она часто бывала за рубежом, то почти не следила за политическими событиями в Чехословакии. Жужка тоже не участвовала в каких-либо политических событиях. С ее точки зрения, это непременно должно было привести к тюрьме, а не к переменам, во всяком случае, не к переменам к лучшему.

В конце семестра Томаш, желая быть в центре событий, решил, что на каникулы он останется в Праге и подыщет здесь работу. Жужка собиралась навестить родителей, а потом вернуться в Прагу, чтобы быть рядом с Томашем. Катринка попрощалась с ними в «Максимилианке». Ей было грустно, но она не хотела этого показывать. Они танцевали до изнеможения, потом она поцеловала их на прощание и последний раз вернулась в комнату госпожи Колчик.

В Свитов она заехала на несколько дней, чтобы собрать вещи. Тяжело было прощаться с Отой и Ольгой Черни, когда Катринка и родители обедали с ними в маленьком ресторане в горах. Она была неестественно весела, так что Ольга даже заподозрила, что Катринка пьяна. Ей удалось не расплакаться, и она даже пообещала Оте вовремя вернуться к летним тренировкам в августе.

На следующий день она попрощалась с бабушкой и дедушкой и отправилась в Мюнхен на своем голубом «фиате». Она ехала по сельской местности в Моравии, направляясь к границе, которую пересекала в последний раз. Родители должны были присоединиться к ней в конце июня, за месяц до рождения ребенка.

Дни, проведенные Катринкой в Мюнхене, были чудесными. Было тепло и солнечно: сырой погоды не было почти до конца лета. Она заканчивала работу после полуночи, спала долго, по восемь-десять часов, как никогда еще не спала в своей жизни, и вставала около полудня. Завтракала в одиночестве в большой старомодной кухне Эрики, потом прогуливалась по городу, посещала выставки, заходила в маленькие магазинчики в пешеходной зоне недалеко от Мариенплац, покупала приданое для младенца в магазине Кауфхофа, заходила перекусить в кафе «Глокеншпиль», слушала, как бьют часы на готическом фасаде ратуши. Они напоминали ей часы на башне в пражском Старом городе – много раз они с Миреком Бартошем слушали бой этих часов.

Как-то вечером они с Эрикой Браун ходили слушать «Тоску». Билеты Эрике дал Клаус Циммерман, который сам не мог пойти, его пригласили на трудные роды. Он попросил Эрику пригласить Катринку от его имени. Это было не столько проявление доброты, сколько желанием войти к ней в доверие. Катринка хорошо относилась к Эрике, но к Циммерману оставалась холодной, а ему было нужно, чтобы она считала его своим защитником, пекущимся о ее благополучии.

Этот вечер не принес Клаусу желаемых результатов, но опера доставила Катринке удовольствие. Этот вечер был полон очарования: ярусы лож в стиле рококо, шикарные туалеты дам, элегантность мужчин, возвышенная красота музыки – все пленяло Катринку. Когда тенор, о котором Катринка раньше не слышала, исполнял арию, у нее выступили слезы.

После этого Катринка не упускала возможности пойти в оперу. Она отвлекалась от своих проблем, слушая музыку Пуччини, Верди, Моцарта. Горевать о мадам Баттерфляй было лучше, чем оплакивать себя.

Как-то раз Катринка опаздывала на работу после дневного представления. Торопясь по Максимилианштрассе к «Четырем временам года», она, проталкиваясь через толпу, столкнулась с молодым человеком. При этом бумажный пакет, который был у него в руках, разорвался. На землю высыпались носки, нижнее белье, какие-то коробочки. Он наклонился, чтобы собрать их, выругавшись по-чешски. Катринка ответила ему на том же языке, извиняясь и торопливо помогая ему собрать рассыпавшиеся вещи. Она не любила опаздывать. Внезапно она почувствовала, что он молча идет рядом с ней. Она остановилась.

– Вам чего?

– Вы чешка? – спросил он.

– Да, – ответила она, удивляясь, что он догадался. Потом засмеялась – Я даже не заметила, что говорю по-чешски.

Он протянул ей руку.

– Франта Дохнал, – представился он.

Ему было около тридцати лет. Он был чуть ниже ее ростом, стройный, немного даже хрупкий, но не женоподобный. У него была эффектная внешность: темные волосы, светлая кожа, желто-зеленые глаза. Улыбка была открытой и дружелюбной. Он сразу вызывал доверие.

– Катринка Коваш, – сказала она, пожимая его руку. – Приятно познакомиться. Добрый день.

– Может быть, выпьем кофе?

– Очень жаль, но я опаздываю на работу.

– А после работы?

Она покачала головой.

– Я заканчиваю после полуночи и очень устаю.