"А вы разве исключаете войну как рычаг прогресса человечества?" удивился Шернер.

"Конечно! Разрушение не может быть основой созидания, как смерть не является залогом жизни. Следовательно, война человечеству не нужна!"

"Тогда почему вы избрали себе профессию военного? Зачем Советскому Союзу мощная армия?"

Федор Ксенофонтович понимал, что наивность Шернера притворна, но все же сказал:

"Если б мы постоянно не укрепляли свою армию, мы бы обрекли себя на исчезновение. А что касается мысли о войне как рычаге прогресса, то это продукт главным образом немецкой философии восемнадцатого - девятнадцатого веков. Вы не хуже меня знаете Гегеля, Ницше, Канта, Фихте, Шеллинга..."

"Верно, - согласился с некоторым удивлением Шернер. - Но вы же не отрицаете их вклада в развитие человеческой мысли?"

"Не отрицаем. В то же время мы помним, что на развитие человеческой мысли влияют и заблуждения мыслителей".

"Но ведь вы не скажете, что Гегель заблуждается, рассматривая историю как "прогресс духа в сознании свободы", приписывая этот прогресс отдельным народам, сменяющим друг друга по мере выполнения своей миссии?.."

"А вы полагаете, как я понял, что вновь пришла пора начать выполнять свою миссию немецкой нации?" Федор Ксенофонтович, не желая обидеть собеседника, придал своему голосу шутливый тон.

"Если вы под миссией подразумеваете войну, то я не смею говорить утвердительно..." Слова Шернера прозвучали фальшиво.

"Я имею в виду суждения Гегеля о том, что война якобы сохраняет нравственное здоровье народов, предохраняет человеческое общество от гниения, подобно как движение ветров не дает загнивать озеру".

"А вы не судите о великой философии Гегеля, глядя на нее сквозь чужие и притом слабые очки! - обидчиво воскликнул Шернер. - Вы почитайте его в оригинале, и вам ничего не останется другого, как согласиться с тем, что война и сопровождающие ее бедствия действительно развивают нравственные силы. Если бы не было войн, то такие качества человека, достойные восхваления, как храбрость, терпение, твердость, самоотвержение, презрение к смерти, - все это исчезло бы с лица земли!"

"Вы забыли начать с того, что мир, как состояние общества, - едко заметил Чумаков, - ведет к роскоши, роскошь развивает чувственность, а чувственность рождает изнеженность и эгоизм".

"Верно! - Шернер не уловил иронии Чумакова. - Народ со своей цивилизацией может дойти до такого распада, разврата, что только крайняя опасность государству в состоянии пробудить его силы! Гегель это доказывает всем строем своих неоспоримых мыслей, всеми средствами логики!"

"Вы тут не совсем точны. - Чумаков снисходительно засмеялся. - Я вам пересказал суждения, правда, подражающие Гегелю, Фридриха Ансильона, одного из прусских министров, последователей Меттерниха в международной политике. Впрочем, в нашем споре князь Меттерних ни при чем".

"Да, Меттерних был врагом России... Но вы читали Жана Пьера Фридриха Ансильона?!" Шернер был, кажется, не столько изумлен, сколько уязвлен, ибо осведомленность русского офицера в тех проблемах, которые занимали умы философов и дипломатов прошлого века, не вязалась с его, Шернера, представлениями о русских вообще.

"Нет, на чтение доктринерства Ансильона не стоит тратить времени, ответил Чумаков. - Я почитывал идеалиста Пьера Прудона, который, размышляя над мудрствованиями Ансильона, все-таки доказывал, что человечеству не нужна война".

"Вы согласны с Прудоном?"

"Мы, большевики, согласны с Марксом, который утверждает, что война выносит окончательный приговор социальным учреждениям, которые утратили свою жизнеспособность".

"Значит, большевики не отрицают войны?!" Курт Шернер обрадовался, будто загнал своего соперника в угол.

"Конечно, не отрицают, - согласился Чумаков. - Но мы, не отрицая справедливой войны, предпочитали бы, чтоб государства разрешали конфликты не на поле брани, а за круглыми столами мирных переговоров. А если уж соперничать, то соперничать в мудрости и дальновидности правительств и в прогрессе, процветании народов".

"Фиодор, брат мой кровный, будьте реалистом! - с досадой воскликнул Шернер. - Приближается час, когда мудрость правительств будет выражаться в войне".

"Это будет не мудрость, а безумие тех, кто развяжет войну".

"Время нас рассудит", - с приятной улыбкой закончил спор полковник Шернер.

Это было в Киеве, в сентябре 1935 года...

Солнце всходило за облаками, и утро было тусклым. Вот-вот немцы напомнят о себе артиллерийско-минометным обстрелом, и на командно-наблюдательном пункте генерала Чумакова все притихло, притаилось. Командиры оперативной группы тихо переговаривались, сидя на ящиках из-под снарядов в окопе с наспех сделанным из бревен противоосколочным козырьком. Приготовились к тяжкому, полному неизвестностей дню связисты, наблюдатели, посыльные.

Генерал Чумаков не торопился в окоп. Прилег на расстеленной под кустом орешника плащ-палатке и изучал документы, взятые из саквояжа полковника Шернера. Рядом, присев на одно колено, держал в руке облегченный саквояж младший политрук Лева Рейнгольд, надеясь, что потребуется его помощь в прочтении немецких документов.

Развернув топографическую карту и взглянув на нее, Федор Ксенофонтович окликнул полковника Карпухина, который рядом в блиндаже напоминал по телефону артиллеристам, что на дороге, ведущей из Сырокоренья в сторону Красного, могут появиться механизированные подразделения 20-й армии, получившие задачу выбить противника из Красного.

- Полюбуйтесь, Степан Степанович! - сказал Чумаков вышедшему из блиндажа Карпухину, указывая на разрисованное красными и синими карандашами полотнище. - Полная и самая свежая обстановка в полосе действий сорок седьмого механизированного корпуса немцев! - Чумаков скользил пальцами вдоль синих стрел, словно прощупывая их, остановился на черте, вдоль которой было по-немецки написано: "Задача дня на 16 июля 1941 года". Черта проходила в десяти километрах восточнее Смоленска, включая магистраль Минск - Москва, а стрелы целились в Смоленск со стороны Красного и Досугова, рассекая левый фланг полосы обороны, которую занимали сейчас части войсковой группы генерала Чумакова, а также со стороны западнее Монастырщины.