— А что? — проговорил я. — Ты жизнь свою прожил в дикости, с волками, и силу, наверное, накопил, какая обычному человеку и не снилась. Иди сюда.

Он непонимающе на меня взглянул. Я как можно ласковей поманил его пальцем.

— Комме, комме… — сказал я, вылавливая в памяти какие-то искаженные крохи немецкого. Он понял и подошел.

— Подними плиту, — попросил я.

Он только глазами на меня похлопал. Я наклонился и жестами показал ему, что надо сделать. Он понял. И отворотил плиту на удивление легко — словно газетку поднял.

Так я и думал! Вот оно, под плитой… Но что это? Оно живое и шевелится. Господи, два новорожденных младенца — серых, синюшных, непонятно, в чем жизнь теплится. Да они замерзнут на таком холоде! Я хотел снять шинель, укрыть их — но жалко стало, уж больно шинель хороша: новая, ладная, долго еще второй такой не будет. Я стоял, растерянно глядел на младенцев — и не мог себя преодолеть, не мог пожертвовать своей шинелью. К счастью, мой взгляд упал на юродивого.

— Снимай свои лохматые обноски! — сказал я. — Тебе они все равно ни к чему и гроша ломаного не стоят, а детей спасут. — И, не дожидаясь, пока он меня поймет, я содрал с него лохмотья и укрыл младенцев.

— Вот так-то лучше, — усмехнулся я.

— А, вот ты где, — раздался голос врача. — Опять удрал разгуливать?

Это он обращался к юродивому. Тот при виде врача явно обрадовался. Врач быстро заговорил с ним по-немецки, и волчий человек тоже в ответ что-то залопотал.

— Как вы съездили? — спросил я. — Есть результаты?

— Есть, — ответил врач. — Все расскажу по порядку. — Он подошел к могиле и внимательно в нее поглядел. — Только зря моего подопечного раздели, — сказал он. — Во-первых, им не может быть холодно, потому что лежат они на теплом навозе, который греет лучше любой печки. Видите, прямо дымится? Во-вторых, они не могут замерзнуть, потому что для тепла им вполне достаточно собственной шерсти.

— Какой шерсти? — удивился я. — У младенцев?

— Смотря какой младенец, — ответил врач. — У волчат всегда шерсть, как же иначе.

Я опять взглянул в могилу. И точно — не два человечьих детеныша, а два волчонка в ней лежат и тычутся друг в друга носами. То-то с самого начала они показались мне какими-то серыми — это я в сумерках, да от внезапности, да с перепугу, видно, обознался…

Встрепенувшись, я проснулся. Одурелый после выпитого, а еще больше — от увиденного сна, я не сразу сообразил, что дежурный стоит в дверях, осторожно покашливая и постукивая согнутым пальцем по косяку.

— Что? — спросил я. — Три часа прошло?

— Не совсем. Нескольких минуток вам не хватило. К телефону вас, из райцентра. Из нашего управления МГБ.

На ходу приходя в себя, я поспешил к телефону.

— Алло, это ты, участковый? — послышался довольный голос оперуполномоченного. — Ну, могу тебя поздравить. Ответственные высокие товарищи рассмотрели твои предложения и нашли их весьма разумными. Мы составили список из семи человек, подходящих под твои характеристики.

— Продиктуете мне список со всеми данными? — спросил я.

— Зачем? Мы прямо сегодня всех семерых и возьмем, — булькнул он в трубку.

— Думаете, кто-нибудь да сознается? — спросил я, не очень еще вникая в смысл нашего разговора.

— У нас все сознаются, — весело ответил опер. — И незачем разбираться, чье признание будет самым правдивым. Все свое получат. И район чище будет. Новых людей поставим. Ваш местный секретарь партии тоже в этот список включен — согласно личному твоему пожеланию! — Он опять булькнул, очень довольный своей шуткой. — Да и врача подметем.

— Погодите! Его-то за что? Ведь ясно, что он не оборотень!

— Ну, во-первых, не очень это и ясно. Твои доводы в пользу его невиновности слабее прочих твоих заключений. Здесь ты натяжечки допустил, в отличие от остального. А во-вторых, мы тут его дело как следует подняли…

— И?

— И оказывается, отец-то у него был преподавателем в привилегированной гимназии, где училась самая что ни на есть белая косточка. И преподавал он не какую-нибудь математику или русский — богословие. А потом, и сам он штучка хорошая. Говорил он тебе, что иностранные языки знает?

— Сказал, чуть-чуть знает немецкий.

— Как же, чуть-чуть! Он знает отлично немецкий, английский и — похуже французский. Где их выучил, не указывается. Думаю, набрался он всего этого у тех самых врагов народа, которых мы еще в тридцать четвертом разоблачили. Чувствуешь, какие связи налаживаются? И зачем, скажи, ему — образованному человеку, хорошему специалисту — сбегать в глухое захолустье, в такой район, как наш, где находятся склады правительственного назначения? Улавливаешь?

— Улавливаю. — Моя мысль вдруг заработала необыкновенно четко. — Вот что, мне все равно надо его навестить, узнать о результатах поездки в Москву. Я прямо сейчас к нему выйду и просижу у него до вашего прибытия, чтоб он не сумел что-нибудь выкинуть. Прислежу за ним.

— Молодец, — одобрил оперуполномоченный. — Верно понимаешь свой долг. Действуй! И он повесил трубку.

Я постоял у телефона, прикидывая расклад по времени. Сигнал о затевавшемся самосуде над инвалидом я получил немного раньше десяти. Врач простился со мной и отбыл в Москву приблизительно в половине двенадцатого, немного позже. Сейчас около семи. В общем, пять часов выходит. Пяти часов ему, пожалуй, должно было хватить на все дела. Значит, он вот-вот будет, если уже не вернулся. Домой сразу пойдет или сперва ко мне заглянет? Может, сначала ко мне, а может, забежит домой на пять минут перекусить. В любом случае он скоро будет здесь, и имеет ли мне смысл к нему идти? Арестовывать его придут не раньше девяти, а может, и в одиннадцать-двенадцать. Во-первых, с арестами только попоздней выезжают, как правило. Во-вторых, с него не начнут, зная, что он мог еще и из Москвы не вернуться и что я за ним приглядываю. Начнут с других. За ним могут и в три-четыре ночи пожаловать! А мне, значит, торчи у него все это время? Ничего не поделаешь… Выходит, в любом случае несколько часов есть? А мне-то не больше часа и надо. Рискнем! Сон, только что мне приснившийся, никак от меня не отлипал, словно пиявкой присосался к мозгам. Больше всего меня подавляло, что он как бы высвободил нечто, смутно бродившее в моем воображении, неуловимо важное и не желавшее становиться в стройный ряд со всем другим.

Словно дымный шлейф волочился вслед за моими мыслями. Я тряхнул головой, закрыл глаза. А когда открыл — врач стоял передо мной. Явно был прямо с дороги. Я даже не удивился.

— Нашли все, что надо? — спросил я.

— Нашел. Давайте присядем, я вам расскажу.

— Погодите немного. — Я сходил за шинелью, взял врача под локоток, и мы вместе вышли из домика. — Я врача домой провожу, — сказал я дежурному. — Может, и задержусь у него. Не знаю, насколько. Если что-нибудь важное — я там.

Но едва мы свернули за угол, я повел его не к его дому, а к железнодорожным путям, держа путь на кладбище.

— Куда вы меня ведете? — удивился он. — И почему вы такой мрачный?

— Времени у нас мало, — проговорил я. — И сон мне дурной приснился… Вот вы, небось, изучали, что такое сны с научной точки зрения?

— Немножко. Это не моя специальность, — удивился он. — Если вкратце, сны — это искаженное отображение нашей реальной жизни. Наших мыслей, желаний… Сны всякие бывают. Не помню, кто сказал, что у талантливых людей и сны талантливые.

— То есть?

— А почему вас это так интересует?

— Так… Из любопытства. Но вполне обоснованного.

— Ну, что ж… Талантливые люди часто видели во сне решение долго мучившей их проблемы. Понимаете, их поиск продолжался и во сне, где они оставались со своей проблемой один на один, безо всего отвлекающего, и все внезапно вставало на свои места. Есть несколько гениальных стихотворений, которые их творцы увидели во сне. Сну мы обязаны и некоторыми замечательными научными открытиями. Например, Менделеев свою периодическую таблицу увидел во сне. До этого он долго размышлял над периодичностью химических элементов, пробовал подойти к ней и так и эдак, но все время возникала какая-нибудь закавыка. А когда он уснул, все им наработанное и накопленное как бы само собой сложилось в правильный ответ. Он вскочил и записал свою таблицу.