Троллейбус почти все время стоял, несмотря даже на железные цепи, которые были намотаны у него на колеса. Я очень боялся, что не успею на концерт американских джазистов, потому что уход свой планировал начать именно с этого совершенно фантастического концерта. Про себя я довольно серьезно ругался: подумать только, от Аркадьевска до Ялты примерно двадцать пять километров, и вот это ничтожное, обычно пробегаемое за сорок минут расстояние мы вынуждены тащиться уже не менее двух с половиной часов! Меня все вокруг раздражало: и непрерывно идущий снег, из-за которого не было видно ни сосен, ни скал, ни лежащего ниже нас моря, ни снующих по трассе специальных машин, вываливающих песок прямо под колеса троллейбусов, которые, несмотря на это, ни за что не хотели подниматься на гору. Особенно же меня раздражала публика, сидящая в салоне троллейбуса, и среди всех одна особо неприятная троица, состоящая из женщины и двух ее спутников. Не скрою, женщине была довольно красивая, особенно глаза и черные волосы, которые выбивались из-под ее вязаной шапочки, словно кольца тугих черных змей. Эти черные змеи струились у нее по щеке, и прямо-таки притягивали мой рассеянный взгляд. Вот просто невозможно было оторваться от этих вьющихся по щекам завитков, и все тут, сколько бы ты ни старался. Я прямо-таки цепенел, сидя сзади нее, и чуть ли не касался лицом этих черных, сводящих с ума волос. Цепенел, ну и, конечно, ужасно ненавидел двух ее спутников: одного пожилого и низенького, с профессорской бородкой, и другого горазда моложе, похожего на студента. Я так их и называл про себя: Студент и Профессор. Женщину же они называли Валерией, поэтому здесь мне ничего придумывать не пришлось. Я, повторяю, сидел у них сзади, касаясь лицом Валериных волос и от этого ужасно балдел, не забывая, впрочем, высмеивать про себя ее провожатых.

– Вы знаете, – сказал Профессор, обращаясь к Студенту, который сидел через проход напротив него, – нынешняя политическая ситуация не кажется мне такой безнадежной. Бывали, мой друг, в истории вещи и похуже чехословацких событий. В конце концов две мировые войны отгремели в течение этого века. Мне кажется, что хуже них ничего в истории не случится.

Студент хотел было закивать в ответ на это профессорское излияние, благо, что времени для поддакивания у него было достаточно, так как мы снова стояли среди тишины и непрерывно идущего снега. Но я не дал ему заняться подхалимажем, и от возмущения громко хмыкнул на весь салон. Я даже на время позабыл про черные волосы и про льющийся от них запах тонких духов. Меня возмутила эта самоуверенная беспечность Профессора, который за нынешней пылающей Прагой не видел ни грядущих пожаров в пустынях Кувейта, ни подвигов новых советских школьниц на новых Марусиных поворотах. Он не видел новых платанов, еще совсем небольших, только что посаженных в рыхлую землю, на которых лет через сто новые оккупанты в начищенных сапогах будут вешать новых партизанок Снежковых, а спустившиеся с гор народные мстители, новые одноногие дяди Гришаи, будут вселять ужас в сердца вражеских генералов. Профессору явно не хватало фантазии, он наивно считал, что войны на земле уже полностью завершились, что только и остались на ней мелкие недоразумения, вроде пылающей Праги да двух-трех десятков погибших в ней наших советских танкистов. И поэтому я презрительно хмыкнул, позабыв на время про Валерины волосы и про запах, которого, признаюсь, мне еще никогда не приходилось вдыхать.

Вся троица сразу живо обернулась ко мне, и среди тишины и шуршания непрерывного снега Профессор удивленно спросил: «Не понимаю, чем вызвана такая отрицательная реакция, молодой человек? Не будете ли добры мне объяснить?» – «Пожалуйста, – хрипло сказал я ему, вызывающе глядя на седую козлиную бороду, сужающуюся книзу непристойным, похожим на кисточку, клинышком, – пожалуйста, я могу вам ответить, хоть я и не профессор какой-нибудь, и не изучал специально историю войн и других всемирных событий. Но неужели, профессор, вы не понимаете, что все ваши слова – это совершенная чушь?! Чушь потому, что летние события в Праге – это лишь эпизод, это лишь репетиция будущих войн и безумных сражений! Это всего лишь искорка племени, в котором сгорят ваши, профессор, внуки и сыновья, сгорят потому, что вы, как страус, стыдливо предпочитаете об этом не думать. Вам, профессор, страшно подумать, что ваши дети и внуки будут гореть в окопчике где-нибудь посредине нефтяных просторов Кувейта?? Вы, профессор, своими лекциями убиваете будущих бесстрашных советских парней, вам нужно или во весь голос кричать, привлекая внимание к будущим атомным войнам, или вообще на эту тему помалкивать! Так, профессор, будет честнее и намного полезнее как для вас, так и для ваших студентов.» – «Да он ненормальный какой-то! – закричал на весь троллейбус Студент, который необыкновенно живо ко мне повернулся. – Не слушайте его, Афанасий Петрович, у этого мальчика, видимо, просто не все дома!» – «Нет, отчего же, – мягко сказал Профессор, превратившийся неожиданно в Афанасия Петровича, – отчего же не прислушаться к мнению нынешней молодежи? Ведь это как-никак наша смена, именно они, так сказать, поднимут и понесут вперед наше временно упавшее знамя. Говорите, говорите, молодой человек, я внимательно вас слушаю.» – «А мне все равно, слушаете вы меня, или нет, потому что никакого вашего знамени я поднимать ни за что не стану. Пусть поднимают его ваши любимчики и подхалимы, с которыми вы сидите в троллейбусе!» – «Но Аркаша не подхалим! – возмущенно замахал руками Афанасий Петрович, – он, между прочим, мой ученик. И не такой нигилист, как некоторые, тоже, между прочим, путешествующие в троллейбусе молодые люди.» – «Я не нигилист, – хрипло ответил я, – просто меня тошнит от всех этих лекций по всемирной истории. Я никогда, профессор, не буду вашим студентом!» – «А я, между прочим, вовсе и не профессор истории, – все так же мягко возразил мне мой собеседник. – Я доктор медицинских наук, и, как вы изволили проницательно догадаться, действительно профессор, а Аркаша – мой ассистент. И, между нами, очень неплохой ассистент.» – «А мне без разницы, хороший он ассистент или плохой, – бросил я недовольно, потому что ошибся в профессии своим собеседников, – мне все равно, какой из него получится врач, для меня это не имеет никакого значения!» – «Как это не имеет?! – всплеснул руками Афанасий Петрович. – Вы что же, собираетесь всю жизнь прожить без болезней и ни разу не обратиться к врачу? Вы собираетесь жить семьдесят лет, и ни разу не обратиться к Аркаше?» – «Я не собираюсь жить семьдесят лет, – в свою очередь как можно мягче сказал я Афанасию Петровичу, – с меня будет достаточно и тридцати.» – «Как, как вы сказали, всего лишь до тридцати? – удивленно замахал он руками на весь притихший троллейбус. – Вы заранее отказываетесь от продолжительной, наполненной высоким служением жизни? Вот он, Валерия, тот самый нынешний юношеский максимализм, о котором я тебе все время твержу, – торжественно сказал он своей спутнице. – Смотри, и не удивляйся после этого ничему!» Валерия, которая давно сидела ко мне вполоборота, странно улыбнулась и ничего не ответила. «При чем тут максимализм?! – возмущенно закричал я на Профессора, так как его дурацкий менторский тон окончательно вывел меня из себя. – Причем тут максимализм, причем тут все эти ваши выдуманные словечки, которые не имеют никакого отношения к жизни?! Вы, профессор, живете в мире, который не имеет отношения к жизни. Вы, неверное, всерьез считаете, что ваша чудесная медицина способна осчастливить все человечество. Вы надеетесь победить палочку Коха, а вслед за ней и все другие пороки нашего несчастного мира. Вы наверняка, профессор, считаете, что рентгеновский аппарат намного важнее какой-нибудь заморской блестящей раковины, от которой нет никакой практической пользы?» – «Естественно, от рентгеновского аппарата пользы больше, чем от блестящей заморской раковины, – торжественно сказал Афанасий Петрович, и спокойно сложил на животе свои маленькие и пухлые руки. – Да вот и Аркаша может вам подтвердить, что успехи современной медицинской науки буквально поражают воображение наших ученых. А что касается пресловутой палочки Коха, или, иначе, возбудителя туберкулеза, который она вызывает, то вышеупомянутая пресловутая палочка будет побеждена точно так же, как побеждены были в свое время беспризорщина, проституция, наркомания, ну и другие отвратительные явления жизни.» – «А вот и не так, а вот и не так!» – торжествующе закричал я на весь троллейбус, прямо-таки разрываясь от душившей меня саркастической судороги, так как диалог наш точь-в-точь напоминал словесные поединки отца и его рыжего брата Ивана. Я, конечно же, играл роль моего рыжего дяди, а сидящему напротив профессору только вилки с грибочками не хватало для полного сходства с отцом. Ситуация была настолько комическая, что я наконец не выдержал, и оглушительно на весь троллейбус расхохотался. Вероятно, на фоне моей болезни и повышенной температуры смех этот показался несколько странным, потому что Аркаша, вытаращив на меня удивленно глаза, громко зашептал на ухо Профессору: «Афанасий Петрович, умоляю вас, перестаньте сейчас же разговаривать с этим мальчишкой! Вы же видите, что у него нервный срыв, который вполне может перерасти в воспаление мозга. Он нездоров, это видно любому непредубежденному специалисту.» – «Ха-ха-ха! – продолжал я свой саркастический смех. – Конечно же, я нездоров, более того – я сумасшедший, потому что поклоняюсь блестящим таинственным раковинам и перед сном иногда кладу под подушку мохнатые орехи кокосовой пальмы. А ответьте мне, Аркаша, на такой детский вопросик – что стоит дороже: кокосовый орех, или блестящий рентгеновский аппарат? Ага, я вижу, как вы презрительно поджимаете свои тонкие ассистентские губы. Вы не хотите отвечать на сумасшедший вопрос полоумного и больного подростка. Ну что же, тогда мне придется сказать за вас: на этот вопрос, любезный Аркаша, современная наука ответа еще не нашла. Еще недостаточно современные медики скушали вкусных малосольных груздей. Они их скушали всего лишь тридцать кадушек, тогда как требовалось скушать сто двадцать четыре. Кушайте, Аркаша, побольше соленых груздей, и тогда непременно пробьетесь в профессоры!» – торжественно закончил я свое поучение, и, победно посмотрев на посрамленных мной оппонентов, демонстративно отвернулся к окну.