Всю ночь Макаров полудремал, выходил из палатки и снова залезал внутрь. Он видел, как слева над заливом вставало в зелени рассветного неба большое солнце, было очень зябко, но костер еще не догорел, подернутые золой, источали тепло угли, Павел подкинул несколько веток, они быстро вспыхнули, выпил остывшего крепкого чая — и вдруг так остро ощутил неслучайность всего с ним происходящего, хрупкость и неправоту своей нынешней, внешне такой обыденной и вроде бы правильной, жизни, что захотелось непременно все в ней переменить. Он не знал, что именно должен совершить, но ощущение это было невероятно резким и неприятным, лишенным того смягчающего флера, к которому мягкотелый Макаров привык, и полусерьезные слова материалистически мыслившего и умевшего быть очень жестким и волевым отца, который, неоправданно сурово ругая сына за редкие тройки, говорил, что дети должны быть умнее своих родителей, потому как иначе человечество опять залезет на деревья, странным образом отозвались в мятущейся душе путешественника. Глядя на горящее пламя, из последних сил он отгонял мысль, что следующим его наказанием может стать болезнь Сережи, что все трое они связаны и его сын будет так же мучиться от боли в желудке, изматывающего поноса, рвоты и температуры, как мучился, умирая, отец; ему стало по-настоящему страшно и захотелось взмолиться неведомо кому и попросить: пусть лучше со мной, но не с ним.

Мысли больного путались, он был в таком состоянии, что еще немного — и разбудит двух спящих людей и заставит уйти хотя бы их двоих, а сам останется здесь. На покрасневшем небе появились подсвеченные солнцем облака и медленно заволакивали пространство над головой, медленно пролетела пара уток, и снова стало тихо. Хотелось спать, но он все еще чего-то ждал, смотрел, как поднимается солнце и начинается его второй день на островах, которые так немилосердно его встретили и не захотели перед ним раскрываться, а потом залез в палатку и, отвернувшись к боковой стенке, провалился в тяжелый сон.

Сережа проснулся оттого, что по палатке стучал дождь. Некоторое время он обиженно слушал мерный шум, затем тихонько, чтобы не разбудить спящих, вылез из теплого спальника, откинул полог и зажмурился — на улице светило солнце, а то, что он принимал за дождь, оказалось шелестом листьев, которые дрожали на ветру и задевали тент.

Путаясь в растяжках, кое-как мальчик выбрался из палатки, упал на четвереньки, а потом поднялся и, весь во мху и сухих иголках, пошел смотреть море. Все удивляло его: горький запах водорослей, росший по неровным берегам настоящий горох, черные безвкусные ягодки водяники, соленая вода, не только противная на вкус, но и совсем не мылившаяся, и, чтобы вымыть руки, приходилось сперва чуть-чуть поливать их пресной водой, которая оказалась большой ценностью и нельзя было ее лить сколько угодно. Но больше всего мальчика поразило, что вчера море было гораздо ближе к лагерю, оно уходило и возвращалось, обнажая полоску суши, называвшуюся таинственным и красивым, совершенно новым словом — «литораль».

На этой влажной, изрытой морскими червями литорали все утро он сооружал башни из камней, строил из песка дворцы, рассматривал мелких жучков, бросал в воду камешки и так увлекся, что не заметил, как к нему подошел улыбающийся счастливой детской улыбкой хорошо выспавшийся, голый по пояс человек.

— Ботинки-то на разные ноги надел. Эх, крестничек, крестничек, когда ж ты научишься? Господи, красота-то какая! — он широко перекрестился и стал обливаться, чистить зубы, мыть шею и отфыркиваться. — На вываку бодя?

Мальчик засмеялся:

— Что ты сказал?

— На рыбалку, говорю, пойдешь? — повторил Илья, выплевывая изо рта воду.

— Пойду, — обрадовался Сережа, но тут же спохватился: — А как же папа?

— Папа пусть поспит. Слава Богу, ему лучше стало. Да мы ненадолго. Он проснется, и мы тут как тут. Ушицы ему сварим, такой ушицы, брат, что он у нас мигом выздоровеет.

Вдоль кромки береговой линии рыболовы с трудом продрались сквозь можжевельник и заросли черники и не спускались вниз, потому что начался прилив и вода стояла у самого обрыва. Лесная почва была покрыта мягким и глубоким мхом, куда проваливались ноги, и они шли неспешно, потом море осталось у них за спиной, мох сменился твердой почвой, и на выходе из леса у дороги приезжие увидели давешних детей.

Мальчик и девочка сидели на том же месте, возле моста через ручей, будто никуда не ходили, однако теперь вид у них был растерянный и несчастный. Девочка, отвернувшись, жевала травинку, а мальчик глядел насупившись, отчего его румяные щеки казались еще более толстыми, а глаза совсем маленькими. Глядя на него, нахмурился и Сережа.

— Ну как там Реболда? — весело спросил Поддубный.

— А ну ее… эту Ебалду. Гребаное место. Не ходите туда, — ответила девочка устало, и лицо ее исказила гримаса.

— Почему?

— Мужики там злые, пьяные…

Поддубный присел рядом с ними на корточки и стал рассматривать помятые, мокрые грибы, которые лежали в корзинке.

— Белый… Смотри-ка, Серень. А это подосиновик. Вы сами-то откуда будете, ребятки?

— Я из Архангельска. А он из Питера, — произнесла девочка нехотя.

— А вы, дядь, откуда? — спросил мальчик.

— Я-то? И сам не знаю откуда. Везде понемногу пожил, — протянул Поддубный задумчиво. — домой как станем выбираться?

— На той неделе «Лаушта» придет.

— Когда на той неделе?

— Точно никто не знает.

— Чудеса, — развеселился Илья, — тут у вас никто ничего не знает. Ни как сюда попасть, ни как назад выбраться.

— Всяко теплоход придет школьников с островов забирать, — баском сказал мальчик. — Вы почему, дядь, спрашиваете? Тоже поедете?

— Да не-е, еще поживем, — протянул Поддубный.

Дети остались понуро сидеть на траве, а двое путников двинулись вперед, в сторону неприветливой Реболды. Они миновали несколько маленьких озер, но Поддубному они не понравились — показались нерыбными, и он последовал еще дальше, в северную часть острова.

Вокруг было пустынно и тихо. Через полчаса их путь пересекла другая дорога. Странная она была, ровная, узкая, деревья нависли над ней, образуя зеленую кровлю, словно тоннель, теряющийся в глубине леса.

— Пойдем туда! — воскликнул мальчик, и большие глаза его радостно вспыхнули.

— Туда? — Илья в нерешительности замер, он понятия не имел, что это за дорога и куда она ведет, но сообразил, что, вернее всего, к поселку. — Ну хорошо, только если там ничего интересного нет, то вернемся. Согласен?

— Согласен, — радостно и чуть застенчиво отозвался Сережа, которому очень нравилось, что дядя Илья обращается с ним как со взрослым.

Однако едва они сделали несколько шагов, возвращаться тотчас же расхотелось, а наоборот, идти и идти.

Таких красивых, чудесных, с любовью построенных дорог видеть ни Поддубному, ни тем более Сереже никогда не приходилось; они шли быстро и легко, внимательно приглядываясь к странному сооружению: там, где местность поднималась, дорога была прорыта через возвышенность, в низких местах сделаны насыпи, справа и слева постоянно виднелись озера, и каждое из них казалось глубоким, таинственным.

Меж тем погода переменилась, начал накрапывать дождик, но на укрытый ветвями лесной путь вода не попадала, и идущие слышали только мерное капанье и видели прямые линии дождя, когда открывалось новое озеро. Наконец справа мелькнуло за деревьями совсем небольшое, травянистое, очень старое озерцо с черной торфяной водой.

— Вот здесь-то мы и станем ловить, — произнес Поддубный, снимая рюкзачок и потирая руки. — Ну, щуки, берегитесь!

— Улю-лю-лю! — завопил Сережа. — Берегитесь, щуки!

— Ты что? Ты что? — зашипел крестный и замахал руками.

Сережа испугался и затих. Но дядя Илья больше не стал ругаться, он поднял отвороты зеленых болотных сапог и перенес мальчика на деревянные мосточки, вбитые в топкий берег.

Это было идеальное место для рыбалки. Кувшинки дрожали оттого, что их задевали крупные рыбины, по воде расходились круги. Поддубный помог мальчику наладить удочку, показал, как насаживать червяка, закинул, и красивый, высокий, разноцветный поплавок встал точно среди крупных и плотных листьев и тотчас же лихо затанцевал, закружился и ушел под воду.