— Тащи!

— Пойма-а-ал! — хотелось крикнуть на весь лес, но он произнес шепотом и, ликуя и дрожа, полез за окуньком, который улетел в кусты и запутался в ветках.

Поддубный, сам радуясь его радости, помог мальчику вытащить рыбку и, чтобы не терять времени, не стал распутывать леску, а попросту ее оборвал и привязал новый крючок с грузилом.

— В другой раз осторожней тяни, а то запаски не хватит.

Клевало бесперебойно, они таскали мелких и средних окуней, сорожек и ершиков, но через каждые несколько забросов снасть цеплялась за кувшинку и обрывалась, удильщик снова привязывал то себе, то воспитаннику новые грузила и крючки, досадуя, что упускает время и клев может в любой момент оборваться; их ели комары и гнус, дождь очень скоро смывал с раздраженной кожи лица и рук следы репеллента.

«Только бы не запросился домой», — думал Поддубный и искоса поглядывал на рыбачка, не подозревая, что ровно такие же мысли насчет беспечного, увлекающегося лельки бродили в голове и у мальчика.

О больном Макарове Илья все время помнил и успокаивал себя тем, что товарищ еще спит или недавно встал — должно быть, завтракает или отдыхает. Часов у Поддубного не было, но, судя по всему, прошло уже больше часа, и столько же им идти по двум дорогам; он уговаривал себя: «Сейчас, сейчас, еще одну поймаю — и пойдем». Однако за одной шла следующая, потом клев на несколько минут прекращался, и тогда хотелось дождаться его возобновления, а то вдруг разгорался с такой силой, что уйти было невозможно.

По дороге иногда проезжали мотоциклы, какие-то туристы спрашивали, куда она ведет, и Поддубный, не оборачиваясь, отвечал. Большой с малым потеряли счет и времени, и рыбам, они не могли понять, стало ли темнее вокруг оттого, что сгустились облака, или же день клонился к вечеру; не взяв с собой еды, оба ощущали в желудке легкость и пустоту, но никакая сила не могла утянуть их с этого озерца, с топкого берега, где они стояли на склизком мосточке и вытягивали окуней. Иногда над головой с шумом рассекали воздух большие, крикливые птицы, в них рыболовы узнавали уток и гусей, которым вольно жилось в краю, где была запрещена охота; дождь пошел сильнее, и тихое озеро замутилось, потемнело, закипело, зашумело, покрылось пузырями и пеленой теплого, радостного дождя, однако удильщикам все было трын-трава.

Уже кончились все крючки и грузила, но хотелось еще поймать напоследок какую-нибудь рыбину побольше, чтобы согнулось удилище и зазвенела леска и чтобы плавали в ухе душистые куски. Да вот только бросать спиннинг в кувшинках и траве было бессмысленно. Если бы была у них резиновая лодка и они могли бы выплыть на чистую от водорослей середину озера! Илья ужасно жалел теперь, что не взял лодку из дому, хотя как бы он тащил ее от поселка до залива — не представлял. Однако усилившиеся при дожде и ветре всплески щук, движение их тел, заметное прямо с берега, не давали Поддубному покоя, и, отцепив блесну, он привязал к леске тройник, подвесил большой поплавок, насадил живца и аккуратно закинул снасть вперед, на открытое пространство. Поплавок заплясал по воде, живец потянул его за собой к берегу, остановился, а потом возле него появился бурунчик и снасть исчезла с поверхности.

Натянулась леска, и у Поддубного радостно ёкнуло: взяла!

— Щука? — у Сережи, который все это время не сводил с дяди Ильи глаз, перехватило дыхание, и он с восторгом поглядел на крестного. — Тащи же ее скорее, ну!

Потянуло моментально подсечь, и это желание нашептывала Поддубному его нетерпеливая натура, но умом он понимал, что тянуть сразу же нельзя. Надо выждать, пока щука заглотит живца поглубже и уже не сможет выплюнуть тройник, заставил себя закурить сигарету и успокоиться и, только когда докурил до середины, догадался, какую совершил ошибку: рыбина ушла в траву и кувшинки, и, сколько он ни тянул и ни дергал гибкий, чуткий спиннинг, снасть цеплялась за прочные, как веревки, стебли водных растений.

Сережа не понимал, что происходит, думал, что это так дергает неподъемная рыбина и сгибает спиннинг в дугу, а Поддубному хотелось от досады завыть. Щука была совсем рядом, она ходила на леске, волновала траву и его мальчишескую душу, оторвала несколько листьев, он не видел ее, но мог ощущать и догадывался, что это была не слишком крупная, но и не маленькая щука, а как раз такая, которую всего лучше жарить. От этих сбивчивых мыслей, от рыбацкого бессилия и внутренней злобы рыболов задрожал, отшвырнул сигарету, а потом в неистовстве, бормоча ругательства, кружась точно хлыст на радении, принялся стаскивать с себя одежду.

Сережа теперь глядел одновременно восторженно и испуганно — он боялся, что с дядей Ильей что-нибудь случится, крестный утонет, и слабо выкрикивал:

— Не надо!.. Пожалуйста, не надо!.. Пойдем отсюда!

Но раздевшегося донага поджарого человека было уже не остановить.

Тело Ильи тотчас же облепил гнус, из пупка потекла кровь, и он бросился в остывшую предосеннюю воду. Ноги ушли в ил и ударились о коряги, и Поддубный неловко поплыл по мелководью, пока не добрался до того места, где отчетливо виднелся среди кувшинок большой красный поплавок. Он жадно и осторожно потянул снасть; ослабевшая леска легко подалась, повисла на тростнике — а в воде плавал измятый, покусанный окунек.

Сережа заревел, и Поддубный пожалел, что не может ему последовать. Не попадая зубом на зуб и ногами в брючины, весь измазанный тиной и водорослями, он с трудом оделся на скользких мостках, опустошенный, едва не свалившись в воду, и снова закурил. Отсыревшая сигарета сломалась, ему сделалось нехорошо, а дождь принялся идти сильнее, и с удочками и металлическим садком, доверху набитым мелкой рыбой, двое побрели по лесной дороге обратно к лагерю. Лес теперь не мог защитить их от дождя, с веток падали на голову тяжелые капли и по волосам стекали за шиворот. Мокрым было у них все: и рубашка, и белье, и ноги. Праздник кончился, пойманная рыба уже не радовала, да и какая это была рыба, и кто будет ее чистить, жарить или варить под этим дождем!

Поддубный шел и невесело думал о том, что, когда вернется в лагерь, увидит мокрую палатку, придется есть холодную, жирную тушенку и запивать ее водкой, не на чем будет сушить одежду и неизвестно, сколько еще этот дождь продлится — он может зарядить хоть на неделю; и хотя Илья много раз попадал в положение и похуже, никогда не унывал и охотно брался за любую походную работу, теперь даже боялся подумать, в каком состоянии застанет Павла и не придется ли идти в ночи в поселок за врачом.

Было уже совсем темно, но глаза различали светлые пятна луж, по которым барабанил дождь, небо не слилось окончательно с лесом, однако теперь, идя по ночной дороге и приглядываясь к ней уже другими, менее восторженными глазами, Поддубный сообразил, что она была построена заключенными и здесь не то проходила, не то должна была проходить узкоколейка, по которой вывозили лес, и от этого мысли его сделались еще более сумрачными. Сзади послышался шум машины, но отходить и прятаться в лесу не было сил. Они просто посторонились и увидели «скорую помощь». Возможно, в ней ехали на рыбалку, заправившись бензином, который привез «Печак», жители поселка, а может быть, заболел кто-то из пьяных мужиков в Реболде и нужно было срочно его вывозить.

У Поддубного мелькнуло желание машину остановить — но кто станет его слушать и ехать неизвестно за кем на берег залива? Если «скорая» идет в Реболду, подумал он торопливо, мы можем успеть перехватить ее на обратном пути. Илья пошел быстрее, ноги разъезжались по лужам, Сережа едва поспевал за ним, он уловил перемену в настроении крестного, но не знал, как ее объяснить, вспоминал девочку и мальчика из сегодняшнего утра и испуганно думал о том, что на острове живут злые и страшные дядьки, и о папе, который остался один лежать в палатке, а эти дядьки могли к нему незаметно подкрасться и убить.

Он, сам не зная почему, уже несколько лет, сколько себя помнил и воспринимал своих родителей, боялся, что с папой может что-то случиться, и переживал за него гораздо сильнее, чем за маму. Мама казалась всесильной и неуязвимой для любых болезней, она могла все превозмочь и обо всем договориться, водила его в садик, в поликлинику, готовила в школу, а папа был хрупок, реже бывал дома, ему все время что-то угрожало, и теперь при мыслях о нем мальчику сделалось так жутко, что он тихонько заплакал и полушагал-полубежал за крестным, всхлипывая, спотыкаясь и отставая.