– Я заслужил это.

– Нет.

Теперь Зелеев улыбался, хотя все еще озабоченно ощупывал лицо.

– Полностью заслужил. И не спорьте. Вы были правы, друг мой. И слава Богу, вы спасли модель.

Амадеус все еще сжимал ее в левой руке. Он держал модель мертвой хваткой даже тогда, когда бил Зелеева кулаком правой руки.

– Теперь можете поставить ее на место. Ей уже ничто не угрожает, – опять улыбнулся Зелеев.

Амадеус поставил модель на стол.

– Может, мы начнем делать другую форму прямо сейчас?

– А вы не слишком устали?

– Я никогда еще не чувствовал себя бодрее. Зелеев усмехнулся.

– Видите, борьба вам на пользу, мой друг. Тремя месяцами позже пассивная на вид гора, литая из белого золота, была закончена, и они готовы были начать обсуждать следующий этап работы. Опять Амадеус добровольно взял на себя роль подмастерья, и Зелеев терпеливо объяснял ему технику работы, называвшейся «самородок», – благодаря ей грубая невыразительная поверхность металла превращалась в восхитительный лик горы. Хотя Зелеев видел, как это делается, в России, сам он еще ни разу не пробовал применить свои знания на практике. Но он знал, что эффект будет потрясающий. Получится как раз то, что им нужно. Они должны попытаться – потому что ничто другое не сможет его удовлетворить.

Напряжение достигло просто кошмарных пределов, когда эксперимент близился к концу. Особенно много хлопот доставляло им то, что золото, которое они нагревали, должно было плавиться при строго определенной температуре – если, конечно, они хотели получить то, чего желали, а не бесформенную глыбу.

Придя просто в экстаз от результатов своей работы, оба они решили немного отдохнуть. Зелеев нуждался в заряде жизненной энергии, который он получал от своих поездок в город, а Амадеус все время помнил, что не видел Александра уже много месяцев. Они расстались в приподнятом настроении – русский предвкушал свою веселую жизнь в Париже, но, к радости Амадеуса, согласился опять начать совместную работу ранней весной.

Между тем, время шло, наступил уже конец мая, а Амадеус все еще с нетерпением ждал возвращения Зелеева. К середине июня он по-прежнему был один в своем деревянном домике, и только присутствие любимых зелеевских вещичек работы Фаберже давало надежду, что Зелеев может неожиданно вернуться в Давос.

Он приехал в августе, но отнюдь не извинялся и не объяснил ровным счетом ничего. Он выглядел больше помятым, чем посвежевшим, и Амадеусу стало ясно – по крайней мере последнюю неделю Зелеев провел в угаре дикой вакханалии.

– А я уж решил, что вы умерли.

– Как видите, нет.

– От вас не было ни строчки, ни одной весточки. Я ждал, что вы вернетесь в марте.

– А что, вы теперь моя жена?

Амадеус проглотил отповедь – потому что был рад, что Зелеев вообще вернулся. Дом, который до того вполне устраивал Амадеуса, после отъезда русского стал казаться неожиданно невыносимо пустым – он успел привыкнуть к своему новому другу, со всей его бешеной эксцентричностью. Да и потом, хотя он уже начал свыкаться с мыслью, что ему в одиночку придется заканчивать скульптуру, он с болью осознавал, что без Зелеева, без его мастерства и дерзости у него ничего не получится.

Когда они взялись за работу, Амадеусу досталась филигрань золотой нитью, она должна была служить основой каскада, а Зелеев тем временем экспериментировал с различными видами эмали – он хотел добиться, чтоб ни одна деталь скульптуры не бросалась в глаза и не разрушала общего впечатления от их творения. Когда они завершат Eternité, это будет магический мощный символ волшебства природы; и смотрящий на нее будет созерцать это уникальное произведение искусства с наслаждением – целиком, а не просто поражаясь совершенству и роскоши драгоценных камней Малинских или фрагментам, где будет использована прозрачная эмаль вместо французской перегородчатой.

Зелеев исчезал дважды, прежде чем была завершена работа – и оба раза со своей обычной внезапностью и безапелляционностью. Однажды в январе 1929-го он с Амадеусом катался на лыжах и сломал левое запястье. Оба они впали в мрачное, подавленное настроение, и им стало немножко полегче только тогда, когда пришло письмо из Цюриха – в нем говорилось, что Хильдегард позволяет Александру, которому теперь было уже четырнадцать, навестить Амадеуса в его собственном доме. Эта новость очень обрадовала Амадеуса, но потом он вдруг запаниковал.

– Я едва его знаю, – пытался он объяснить Зелееву. – Мой собственный сын – и как будто просто знакомый. Я приезжал к нему на лэнч… мы сидели за едой и часто даже едва находили, о чем говорить. А когда я почти знал, как разбить лед, разделявший нас, пора уже было вести его назад в этот проклятый дом.

– На этот раз все будет по-другому, – сказал ему русский. – Вы будете на своей собственной территории, и он увидит вас таким, какой вы есть – настоящий. А что? Из вас получился славный житель гор, вы здесь – как рыба в воде.

– Да я даже не знаю, хочет ли мальчик приехать сюда.

– Конечно, хочет. Из того, что вы рассказали мне о своей бывшей жене, mon ami, я понял – она никогда не отпустила б его сюда, если б он ее не умолял.

– Но почему он это делает? – спросил угрюмо Амадеус. – Он ведь уже не тот ребенок, каким был, когда я бросил его и его мать. Он уже достаточно взрослый, чтобы понять – это было предательство, и я знаю – он ненавидит меня за это.

– Может, он надеется понять больше – теперь, когда он стал взрослее. Может, он вырос настолько, что уяснит – Вы не тот гнусный предатель, каким он вас тогда считал.

Но Амадеус все еще казался встревоженным.

– Вы остаетесь? – Амадеус боялся, что Зелеев, которому наложили гипс в Париже, убежит в один из своих любимых городов – в неопределенно долгую поездку. – Может, в вашем присутствии Александр не будет так зажат и замкнут.

– Я могу его разочаровать. Уверен, его матери я уж точно пришелся б не по вкусу.

– Но вдвоем со мной он быстро заскучает… я скучный человек.

– Ирина Валентиновна никогда бы не полюбила скучного человека, – великодушно заявил Зелеев. – Если б ваш сын знал ее, он бы понял вас сразу.

– Но он ее не знал.

Потребовалось несколько дней, чтобы городская скованность Александра исчезла. Помог снег – Александр много лет мечтал о катании на лыжах, и Амадеус был в восторге, когда мальчик попросил научить его. Он не был храбрым, и ему было трудно совладать со своими нервами и не бояться, когда его лыжи спотыкались о неровности трассы; чаще всего он сам садился на снег, чтоб избежать падения. Но вольный воздух и счастливый смех других детей делали для него гораздо больше, чем все эти города и приморские курорты, куда его возила Хильдегард – когда на нее нападал такой стих.

Зелеев, как и надеялся Амадеус, как мог, помогал разрядить атмосферу, смягчить неловкости между отцом и сыном, и бедная Аннушка – тоже. Ей было уже двенадцать лет, и она слабела день ото дня. Такса, редко признававшая незнакомцев, без заметного усилия и мужества привязалась к сыну Амадеуса почти сразу, позволяя мальчику брать себя на руки и нести себя туда, куда тому вздумается. Она брала лакомство из его рук и выбрала его кровать местом для сна.

– У Вашего сына доброе сердце, – говорил Зелеев Амадеусу, когда они оказывались одни. – Он так нежен с Аннушкой – он даже никогда не сердится, когда она устраивает переворот в его комнате.

Один только факт, что такса была так дорога Ирине, удерживал русского от того, чтобы выбросить старую собаку на снег, когда становившаяся иногда вдруг очень шустрой, такса переворачивала его спальню.

– В Доме Грюндли никогда не было собаки, – объяснял Амадеус. – Как не было младших братьев и сестер. Александру не было о ком заботиться.

– Мне он нравится.

– Он от вас просто в восторге, Константин. И вы обращаетесь с ним как с равным – он никогда не видел этого в своем доме, – Амадеус покачал головой. – Это звучит горько, и я не имею права так говорить. Я бросил их ради Ирины, и Хильдегард имела полное право воспитывать его так, как считала лучшим для него.