– Да, – донесся до нее резкий голос Симона. Вид у него был крайне раздраженный, когда в кабинет вошла Элизабет в сопровождении кота.

Когда он в таком настроении, подумала Элизабет, сразу бросается в глаза, что рот у него слишком тонкий, а карие глаза скрывают сардоническую усмешку. И это при том, что Симон был все еще хорош собой.

– Я подумал, что несут ленч. Уже давно пора бы.

– Еще только час дня, – мягко сказала Элизабет. – Джанет уже идет. – В тот же миг в дверях появилась их экономка Джанет с подносом, на котором был сервирован ленч – холодное мясо и салат.

– Отлично, а то я проголодался. Поставьте сюда, Джанет. – Симон сдвинул в сторону разложенные на столе бумаги.

– Хорошо, сэр. – Джанет оставила поднос и, тепло улыбнувшись Элизабет, вышла из кабинета. Мэлкин взобрался на подоконник и принялся внимательно наблюдать за происходящим в саду. Элизабет подошла к столу.

– Что еще я забыл? – спросил Симон покорно, словно провинившись в чем-то.

– Что?

– Случилось, должно быть, что-то из ряда вон выходящее, иначе бы ты не стала прерывать мой ленч.

Элизабет холодно посмотрела на него. У нее иногда складывалось впечатление, что Симон забывал о том, что она его жена. Рабыня. Да, именно в таком качестве представала она в его глазах. Что ж, новость, которую она собиралась ему преподнести, несомненно, собьет с него спесь.

– Я подумала, что тебе следует ознакомиться с этим. – Элизабет протянула мужу письмо.

Ее тон насторожил Симона, и он взглянул на жену с удивлением.

– Но письмо адресовано тебе, – непринужденно сказал он, кинув взгляд на конверт.

– Думаю, тебе тоже стоит прочитать его, – твердо повторила Элизабет.

Симон пожал плечами, вытащил из конверта письмо и молча начал читать. Выражение его лица постепенно менялось. Бросив письмо на стол, он откинулся в кресле.

– Боже праведный, – тихо проговорил он, закрывая лицо руками.

– Есть здесь хоть доля правды? – спросила Элизабет.

– Трудно выдумать подобное, – глухо произнес он. – Конечно, это правда, черт бы ее побрал.

Учуяв напряжение в комнате, кот повернул голову и немигающим взглядом стал следить за происходящим.

– Почему ты мне ничего не рассказал об этом? – спросила Элизабет.

– Не было необходимости… это произошло еще до нашей с тобой встречи… и это было так несущественно.

– Я бы не стала называть брошенного ребенка несущественным, – холодно сказала она.

– Ребенок не был брошен, – резким тоном сказал Симон. – Я договорился, что о нем позаботится кормилица.

– Но, если верить девочке, ты не заплатил ей.

– Та женщина мне позвонила и сказала, что у нее на примете есть супружеская пара, которая хочет усыновить ребенка. Мне это показалось самым разумным выходом из этой дурацкой ситуации.

– Но ведь мать этой девочки хотела оставить ее себе, – не унималась Элизабет.

Лицо Симона потемнело.

– Это была сумасбродная идея. Она должна была сделать аборт, но потом вдруг заявила, что уже слишком поздно. Она была актриса – амбициозная, мечтающая о славе. Как бы она смогла работать с маленьким ребенком на руках? Нет, все сложилось как нельзя лучше.

Повисла пауза. Мэлкин начал умываться, и в комнате было слышно лишь шуршание его языка.

– Итак, что ты намерен делать с этой девочкой, Амандой? – непринужденно спросила Элизабет.

– Не обращать внимания, а ответ она скоро получит.

– Думаю, это было бы неразумно. Я уверена, она предлагает сделку.

Симон поднял на жену глаза – в них сквозила мольба о помощи.

– Что ты предлагаешь, Лиз? – Он всегда называл ее Лиз, хотя знал, что она предпочитает Элизабет.

– Тебе бы надо увидеться с ней. Кто знает, может, она намерена обратиться в прессу.

Симон посмотрел на нее с тревогой.

– Нам надо быть очень осторожными, – предупредила Элизабет. – Огласка была бы совсем некстати.

– О Боже, нет, – простонал Симон.

– Мне не нравится тон письма. В нем сквозит явный расчет.

В делах подобного рода Симон всегда полагался на интуицию Элизабет.

– Возможно, ты и права. Лучше нам с ней встретиться.

– Она хочет приехать в эту субботу, – сказала Элизабет.

– Это невозможно. У меня парламентский турнир по сквошу.

– Откажись, – твердо сказала Элизабет. – Это важнее. Давай покончим с этой историей раз и навсегда. – И, не дожидаясь его ответа, вышла из комнаты. Кот спрыгнул с подоконника и последовал за ней, по пути сорвавшись в погоню за воробьем, которому совершенно нечего было делать в его саду.

Разбираясь в кабинете Арнольда, Берил наткнулась на журналы. Ее очень удивило, что нижние ящики его стола заперты. Решив, что там лежат важные бумаги, она с усилием одолела замки и обнаружила, что ящики завалены журналами в ярких глянцевых обложках. Берил взяла один и начала листать. С каждой страницей она испытывала все большее отвращение.

Журнал пестрел фотографиями, которые явно превосходили все самые смелые представления Берил о сексе. Грязные и откровенные, они представляли мужчин и женщин во всех мыслимых и немыслимых сексуальных позах. Надписи на немецком языке были ей непонятны, но снимки и не требовали разъяснений. "Порнография", – с отвращением произнесла она вслух, отшвыривая журнал, словно он жег ей пальцы. Она была в страшном смятении – тошнота, ревность и ярость захлестывали ее. В памяти возникли их отдельные кровати, нечастые и вялые сексуальные притязания Арнольда. Неужели в извращении скрывалась истинная причина безразличия Арнольда к их физической близости?

Берил вдруг почувствовала, что вся дрожит. Она налила большую порцию бренди, затем вспомнила, что должна позвонить в похоронное бюро. Утром она ездила выбирать памятник на могилу Арнольда и остановилась на выполненном из белого мрамора ангеле, играющем на лютне; его рот был приоткрыт, словно он пел. "В память о дорогом муже и любви, скрепленной музыкой" – такую надпись заказала она на надгробии. Ангел стоил дорого – тысячу фунтов, – и, хотя Берил и не собиралась скупиться, нужно было тщательно взвесить свои финансовые возможности, прежде чем принять окончательное решение.

Сейчас она в очередной раз все обдумала и пришла к выводу, что вполне достаточно будет простого надгробия со скромной надписью "В память о любимом муже". Берил налила себе вторую порцию бренди, потом еще одну. Нет, все-таки, если хорошенько подумать, "В память о муже" будет более уместно, тем более что он уже вовсе и не любимый. Она выпила еще. К тому времени как состоялся разговор с владельцем похоронного бюро, Берил была пьяна, как никогда в жизни. Она заказала надгробие с лаконичной надписью "Помним" и попросила забыть о мраморном ангеле.

Позже, когда голова уже раскалывалась от боли и взгляд затуманился, Берил вышвырнула все содержимое стола в черный пластиковый мешок для мусора.

– Пропади все пропадом, – бормотала она себе под нос. – Сколько лет я была замужем за этим человеком и так и не узнала его до конца? А я-то думала, что мы счастливы…

Она почувствовала, как подступают к горлу рыдания, – со всех сторон ее окружали до боли знакомые, дорогие сердцу вещи. – частички памяти: альбом с фотографиями, программки оперных спектаклей, старые рождественские открытки, вырезки из газет со статьями об Эшбурнском хоровом обществе и пожелтевшими снимками. На одном из них был Арнольд – такой, каким она его впервые увидела, – высокий, темноволосый, красивый, – мечта любой незамужней девушки. Берил уставилась на знакомую фотографию, подпись под которой уже расплылась не столько от времени, сколько от слез, капавших на бумагу.

А что, собственно, она оплакивала? Ведь она его больше не любила, не любила вот уже столько лет. Задолго до его смерти умерла мечта о любви. Берил вдруг стало интересно – а хотел ли Арнольд проделать с ней те же сексуальные акты, которые так смаковали эти омерзительные журналы? Но он никогда даже не намекал на это. В чем причина? Или ему просто не хватало смелости попросить ее об этом, или он просто-напросто не находил ее достаточно сексуальной?