Я потянула дым и закашлялась.

— Зачем тебе эти типы?

— А вот я и хочу выяснить — нужны ли они мне.

Это звучало совсем вызывающе.

— Я тебя сегодня не понимаю.

— Ты повторяешься.

— Почему ты так со мной говоришь? В чем дело? — Я вдруг почувствовала, что еще слово — и зареву. Сама не заметив, сжала в руке сигарету и побежала на кухню.

— Ты сегодня не в духе, — бросил вслед Павлик. — Я пошел.

…Несколько дней пришлось мазать ладонь жиром: от злости я не почувствовала, что, зажавши в руке горящую сигарету, обожглась. Ожог еще не зажил, когда Павлик снова ожидал меня у театра — нежный, милый, как ни в чем не бывало. Да и я уже жалела о нашей глупой стычке.

И все опять пошло чудесно. Только о скрипке Павлик не заговаривал. И я тоже о ней не напоминала.

И все-таки в чем-то неуловимо Павлик изменился. Стал суше, что ли, скрытнее? Не знаю. Теперь его трудно было вечером застать дома, хотя раньше он чаще всего, если работал в утренней смене, вечерами читал и слушал свои записи. Я не спрашивала, где он пропадает. Но однажды Павлик сам сказал:

— Ты не обижайся, что я шляюсь без тебя. Понимаешь, мужская компания. Интеллекты, титаны мысли…

Я так и не поняла, над кем Павлик иронизирует — над компанией или над самим собой. Но промолчала. Спросила только, не с Женей ли Шлейфером и Антоном он «шляется» к «титанам».

— С Женькой и Антоном? — переспросил Павлик с таким неподдельным удивлением, словно сама мысль эта показалась ему дикой. Он отставил чашечку кофе (мы сидели у него), в глазах его появилось отсутствующее выражение, словно он вглядывался во что-то видное ему одному. — С Женькой и Антоном! — повторил он и как-то недобро скривил рот. — Ну, что ты…

Мне ужасно захотелось посидеть в ресторане. Мы были в городской библиотеке — я подбирала литературу о театре Эдуардо де Филиппо, а Павлик что-то читал.

Я наклонилась к нему и шепнула, чтобы он сводил меня в «Красную» или «Одессу». Он сказал: «Хорошо, Ле» — и перевернул страницу.

— Послезавтра? Ладно?

Павлик откинулся на спинку стула и потянулся.

— А что у нас послезавтра? Суббота? Нет, в субботу не могу. Давай в воскресенье?

Мне в общем-то было совершенно все равно, когда идти в ресторан — оба эти дня я в театре была не занята. Но я всегда старалась ничем не ущемлять свободу Павлика и не так уж часто его о чем-нибудь просила. Поэтому меня задело.

— Ну, если у тебя в субботу такое серьезное дело… — Я намеренно сделала паузу, надеясь, что Павлик сам объяснит, чем он занят в субботу.

— Понимаешь, один приятель достал отличные записи. Всего на день. Еду к нему переписывать.

— Неужели он не может переписать сам, а потом дать тебе?

— Вот чудачка! Надо же два магнитофона. И потом, мы уже с ним договорились.

— А мне очень хотелось в субботу.

— Ну, Ле, маленькая, это же каприз! Прекрасно посидим в воскресенье.

Сосед справа, который некоторое время уже посматривал на нас с неудовольствием, наконец, тихо взорвался:

— Граждане, вы в библиотеке, а не… не… — от возмущения он не мог найти достойное сравнение.

Мы уткнулись в книги.

…Когда мы вошли в зал «Красной», Павлик приостановился у порога и оглядел ряды столиков. Его глаза на чем-то на секунду остановились, и брови недовольно сдвинулись, но тут же морщинка разгладилась, и уголки губ чуть опустились, придав лицу какое-то небрежно-вызывающее выражение. Метрдотель с достоинством проводил нас к отдельной ложе у самого оркестра.

Нас заметили. Мужчины оборачивались и смотрели нам вслед. А компания парней, восседавшая с видом завсегдатаев за столиком вблизи нашей ложи, дружески помахала Павлику. Он кивнул им, и парни, поглядывая в мою сторону, о чем-то оживленно заговорили.

Мы удобно расположились. Я уселась в глубине, так что мне был хорошо виден весь зал, а Павлик — сбоку, лицом к эстраде, и его почти скрывала от публики портьера. К нам подошел официант, пожилой, с блестящей лысиной, в нескладно сидящем черном костюме, словно со старым знакомым и даже чуть фамильярно поздоровался с Павликом и положил на столик карточку.

— Тебя здесь хорошо знают, — заметила я, когда официант отправился выполнять заказ.

— Я тут не первый раз в жизни, — суховато отвечал Павлик.

Грянул джаз. Разговаривать под такой аккомпанемент было трудно, и на лице Павлика мелькнуло облегчение.

Павлик — завзятый танцор. Танцует он замечательно, и так приятно ему подчиняться. Наверное, это мелкое женское тщеславие, но мне всегда льстили взгляды публики — иногда симпатизирующие, иногда завистливые. В тот вечер мне казалось, что его что-то тревожит, и хотелось его растормошить.

— Потанцуем?

— Попозже.

Что-то стояло между нами.

Я принялась рассматривать компанию ребят, знакомых Павлику. Их было четверо за большим столом, накрытым на восемь персон. Один, вертлявый и остроносенький, с усиками и в очках, с первыми звуками джаза резво вскочил, словно в нем распрямилась пружинка, и мелкими шажками кинулся через весь зал к столику, за которым сидела пожилая пара с целым выводком молоденьких девиц. Галантно склонившись к папаше, он что-то сказал, нагловато и самоуверенно улыбаясь. Папаша вяло развел руками — мол, возражений не имею, что с вами поделаешь. Усатенький повернулся к девицам и на полминуты замер перед ними, словно маленькая собачонка, сделавшая стойку, — выбирал. Затем поклонился, блеснув набриолиненным пробором, блондинке с «бабеттой». Избранница, отнюдь не жеманясь, тотчас поднялась с места… И оказалась на голову выше и вдвое толще своего кавалера. Приятели, наблюдавшие за усатеньким с чисто спортивным интересом, злорадно заржали. Однако он, ничуть не обескураженный, взял свою даму за руку и, ловко лавируя меж столиков, повел к площадке — ни дать ни взять буксир, вытягивающий на рейд океанский лайнер. Здесь он встал против монументальной партнерши, чуть согнул в коленях расставленные ноги и лихо ринулся в танец. Он, по-видимому, полагал, что классно «работает» шейк, а его дружки помирали со смеху…

Джаз так же внезапно, как начал, оборвал музыку. В тишине проступило звяканье вилок и ложек. Усатенький, с написанным на лице сознанием исполненного долга, вежливо проводил даму, раскланялся, снова сверкнув пробором, с ее семейством и вернулся к своей компании. Восторгу ее не было предела!

А я смотрела на них и думала: что общего у Павлика с этими «кейфующими джентльменами»? А потом — кого они мне напоминают? Ну, конечно, как же я сразу не сообразила — Степана!

И только я так подумала — в дверях показался Степан. Собственной персоной и в полном параде. Сопровождаемый двумя хорошенькими, разряженными в пух и прах девушками, он направился прямехонько к остроносенькому и его дружкам. Джаз снова заработал. Приятели Степочки сразу подхватили его девочек. Усатенький снова сделал бросок к своему «лайнеру». Оставшийся за столиком плечистый широколицый малый что-то сказал Степану, и тот посмотрел в нашу сторону. Увидев меня, он заулыбался.

— Предъявись Степочке, Павлик, — сказала я.

Но Павлик только поморщился.

И тут меня осенило.

— Послушай-ка, — спросила я, когда ушел официант, как раз подававший очередное блюдо, — это и есть «интеллекты, титаны мысли»?

Павлик взглянул на меня исподлобья. Но тут же улыбнулся.

— Не совсем так, — проговорил он, снова наливая вино, — но и не совсем не так. Когда-нибудь я все тебе расскажу.

— Что за таинственность? — спросила я шутливо.

Павлик вдруг беззаботно воскликнул:

— Что это мы с тобой сегодня ведем проблемные беседы? Идем-ка, покажем класс!

И мы спустились из ложи — джаз как раз обрушил на зал сумасшедшую самбу…

Возвратившись на место, я ощутила какую-то неловкость, неудобство. Что-то мне мешало. Наконец я поняла: на меня был устремлен чей-то неотступный взгляд.