Мучением тела добивались от людей предательства духа. А стало быть, ввергли мир снова в варварское, доцивилизационное состояние. Ты знаешь, когда я вижу большинство наших людей, я понимаю, что для них тело не сосуд и хранилище духа, а вместилище пищи и дерьма. Ну, ты извини, я разболтался…

Даша взяла его ладонь, сжала ее, привстала на цыпочки, потерлась лбом о его висок и поцеловала в щеку.

– Ты ужасно умный,- шепнула она.

С того самого курса лекций, который он прочитал на втором курсе филфака, эта девочка так и прилипла к нему, сказав, что всю свою жизнь (а было ей девятнадцать) мечтала быть подругой умного и творческого человека. И вот она его нашла, ей повезло, и ничего другого она искать не собирается.

Двери лифта открылись, они вышли. И сразу же, повернув налево, уткнулись в дверь с непрозрачным стеклом, номерами квартир на металлических полосках и четырьмя звонками. Павел протянул руку к одному из них, собираясь надавить кнопку.

– Сюда,- сказал он.- У Лёни квартира своя, зато коридор общий.

– Обожди минутку.- Даша раскрыла сумочку, вытащила пудреницу, открыла ее, посмотрела в маленькое зеркальце на свои подсиненные глаза и накрашенные губы (она была еще так молода и хороша, что никакой макияж ее не портил), провела пуховкой по лицу, потерла пальцем губы, проверяя, как лежит помада, затем сложила и сунула пудреницу на прежнее место в сумочку, улыбнулась виновато: -

Теперь звони.

После глухо прозвучавшего звонка в глубине коммунального коридора послышались шум открываемой двери, возбужденные голоса, звуки музыки, щелкнул замок, и коммунальная дверь тоже отворилась. На пороге стоял хозяин, высокий (выше Павла), плечистый, смуглый, с кудрями до плеч, в ярко-оранжевой майке, облегавшей его крепкий торс. Увидев Дашу, он отступил, прижал руку к груди и закатил глаза:

– У-у, какая девушка! Извините за майку, но жара, и у нас по-домашнему. Наконец-то вы пришли. Мы уж заждались. Так что не обессудьте – без вас начали.

– Познакомься, старик, это Даша. Даша, это Лёня, мой старый друг, друг детства, рожденный в год Быка, живущий ныне, как и все мы, в год Быка, но в отличие от многих сам здоровый, как бык,- невольно заговорил Галахов привычным полуерническим тоном.- И вот тебе, друг мой, мой скромный подарок – серебряный бык на серебряной цепочке.- Он протянул Лёне заранее приготовленный маленький пакетик с подарком, перевязанный на европейский манер разноцветными вьющимися тесемочками.

– Зверобесием это называется,- густым басом сказал рослый, квадратный, с плоским, одутловатым лицом и узкими татарскими глазами, тяжелыми набрякшими мешками-подглазниками, пристально, но одновременно самоуглубленно смотревший на них из дверей

Лёниной квартиры.

– Это Игорь, исихаст и евразиец. Новый друг Татьяны Гродской, она его привела. Обожди, дружок,- отмахнулся от него Лёня.

Евразиец басисто откашлялся и нырнул назад, в глубь квартиры.

Лёня обнял Галахова, прижался щекой к щеке, после протянул руку

– ладонью кверху – его спутнице:

– Лёня.

– Даша.

– Ну ты, Павло, как дашь, так уж дашь! Привел к нам лучшую из

Даш. Сплошной восторг! – Он наклонился и поцеловал Дашу в кисть руки.- Проходите, выбирайте себе лучшее место. Дядя Лёня вас не обидит. Хотите – на тахту, хотите – на стул. Народу сегодня немного. Летом никого не дозовешься. Я сам через неделю на байдарках думаю. А ты, мой хорошенький, все же навестил старого дружка. Можешь меня побранить. Я был противной мордой, решил, что ты уж не придешь.- Вдруг Лёня поджал губы, почти скорбно.- А некоторых мы уже не увидим. Дожили мы до возраста, когда ушедших от нас стало много.

Но витальность, энергия слишком сильны были в нем. Долго скорбеть он не мог. Поэтому, хлопнув Галахова по плечу, повлек за собой, приговаривая:

– Зато мы еще живы и можем расслабиться. Да ты погляди, какой подарок я приготовил другу-филологу!

На стене рядом с входом в его квартиру была прилеплена вырезка из газеты:

“Велик и могуч русский язык.

А говорить некому”.

– Доволен, старичок? То-то! Всегда рад старых друзей повеселить.

Даша послушно шла впереди них. Комната, в которой праздновался день рождения, была расположена прямо перед входной дверью в квартиру. На стенах висели Лёнины пейзажи, в углу стояли свернутые в трубку чертежи, у стены – кульман, на шкафу лежала разобранная байдарка в чехлах. А посередине комнаты большой стол, составленный из двух маленьких, покрытый скатертью и уставленный бутылками и закусками. Даша, войдя, немного робея, присела на уголок тахты, сложив руки на коленях.

Павел остановился на пороге, оглядывая собравшихся и себя являя обществу. Ему приветственно замахали руками. Но хорошо он знал только Володю Нарумова, тоже архитектора, как и Лёня, пьяницу, бабника, самодельного поэта, переполненного стихотворными цитатами из классики, утверждавшего, что он из дворян, из рода

“конногвардейца Нарумова”, описанного в “Пиковой даме”, а потому считавшего Галахова своим. Остальных он встречал на Лёниных днях рождения, апотом из раза в раз забывал их имена. За столом сидели Володя, евразиец Игорь, еще двое мужчин и три женщины.

Вынимая из сумки бутылки, Павел увидел, что, с трудом вылезши из-за стола, к нему направляется Володя Нарумов, судя по вдохновенному выражению лица, уже изрядно пьяный. Лёня добродушно похлопал в ладоши, крикнув:

– Не мешай ему, пусть сначала выпьет за мое здоровье!

– Это правильно,- согласился Нарумов.- Сначала выпей. И подруга твоя пусть выпьет. Может, тогда и мы не будем казаться этой юной женщине такими пьяными.

Быстро выпили и закусили. После чего Нарумов хлопнул своей ладонью по ладони Галахова и сказал:

– Шумим, братец, шумим. Не презирай. Выпить тоже можно. Я думаю, славянофилы никогда против выпивки не протестовали.

Включаясь в общий пьяноватый тон, Павел быстро ответил:

– Они не пили. И не курили. А Константин Аксаков всю жизнь девственником прожил и в невинности умер.

– Тебе лучше знать. Значит, ты не настоящий славянофил. Ха-ха! – рассмеялся Нарумов. Стройный, подтянутый, тонкой кости, с бледным лицом. Он почитал своим дворянским долгом надменно закидывать голову и говорить безэмоциональным голосом. Поэтому даже смех его звучал как-то отстраненно.

– Отчего же? – возразил Галахов.- Все меняется. Меняется время, меняются и люди. Хотя, может, ты и прав. Не очень настоящий.

– Но ты скажи: ваша верх берет или западническая? – не отставал Во лодя.- На поверхности-то западники, а по сути?

– Как всегда, возьмет верх народ,- произнес басисто евразиец

Игорь и, подняв голову от рюмки, добавил: – Только народ наш молчалив. Он распространился по великой евразийской равнине, освоил ее и молчит. Великим подвигом не пристало хвастаться. И нам надо угадывать его сокровенную суть. Как вы ее понимаете, господин Галахов? Вы, говорят, Париж недавно посетили и на наше празднество только что прибыли, вам слово. Говорите, а я теперь буду молчать, больше за весь вечер рта не раскрою.

– Да отстаньте вы от него! – воскликнул Лёня.

Окно было открыто, и с улицы непрестанно, фоном слышались все та же гармошка, взвизги и песенки народного гулянья.

– Кто бы знал, какова эта суть! – отнекивался Галахов, направляясь к тахте. Он хотел устроиться рядом с Дашей, но неугомонный Лёня выскочил из-за стола, отодвинул в сторону

Нарумова, снова обнял Павла за плечи и обвел рукой застолье:

– Старичок, как я рад тебя видеть! Месяца два уже не встречались. И все здесь тебе рады. И женщины на нас смотрят еще с удовольствием и интересом. Это же так важно, старичок.

Павел вопросительно глянул на него.

– Не понял? – удивился Лёня.- Чтобы женщины на тебя смотрели с интересом. Это необходимо для нашей жизни. Мы же не можем жить, как деревенские. А ведь деревенские-то еще живут. Я тебе потом покажу письмо. Покажу, покажу, без обмана. Это эпос. Родник. Мы к нему время от времени должны припадать. Как к женщине.