И, отведя в угол комнаты, зашептал тихо-тихо, возбужденно-радостно дыша в самое ухо:

– Ты на этой Даше жениться собрался? Молода очень. Па-анимаю.

Сил нет устоять. Во-от, видишь, что это такое!.. Насколько они сильнее нас. То-то и оно. Хочешь остановиться, но не можешь.

Экология, старичок! Природа так мужчину устроила, что ему все время новые бабы нужны. А природа мудра, ох, как мудра! Так что взвесь: нагулялся ли? Помни, старичок, третий брак – дело серьезное.

По комнате разнесся спокойный, отстраненный голос Нарумова:

– Как говорила моя бывшая жена, все это -

“русское-народное-блатное-хороводное”. Все эти пляски, крики, визги, песни.

– Она же у тебя еврейкой была? – спросил лысоватый, маленький, с несмелыми глазами, по имени Марк, как вдруг вспомнил Галахов.

– Почему была? Она по-прежнему есть. Только уже не в качестве моей жены. Лучшее, что Россия родила,- это русское дворянство.

Поэтому еврейка и пошла за меня замуж. А я на ней женился, поскольку хотел отсюда свалить. “Где же Пушкин? Ан он в Париже, сукин сын. Ай да умница!” Но не получилось.

– А теперь что же ты? – удивилась женщина в лиловом платье и с черной бархоткой на шее. Это была Татьяна Гродская, разведенная жена какого-то поэта из постмодернистов, а ныне подруга евразийца Игоря.- Сейчас кто хочет, тот и едет.

– А это называется чужебесием,- сообщил квадратный Игорь.- Ах да, я молчу,- с пьяной мимикой спохватился он.

Нарумов, не обращая на него внимания, возразил его подруге тем же бесстрастным констатирующим тоном:

– Зато сейчас стало ясно, что мы на хрен там не нужны. Ха-ха! И стало понятно, что выхода из этого дерьма нет. Вы послушайте!..

– Действительно, Лёня, закрой окно, а то уж очень шумно, капризно попросила Татьяна, женщина с бархоткой.

В этот момент раздался звонок в дверь.

– Кто бы это? – удивился Лёня.- Никого больше не ждем.

– На картах, что ли, гадать? – возразил Нарумов.- Открой дверь, и узнаем. Но прежде предлагаю еще по рюмке.

Выпили. Звонок повторился. И тут Павел сообразил, что скорее всего это им приглашенный.

– Лёнечка, дорогой, извини,- сказал он.- Это, наверно, я виноват. Я случайно встретил в метро бывшего сокурсника. И к тебе пригласил. Ты у меня на днях рождения мог его видеть. Алик

Елинсон. Он забавный. Не отяготит.

Лёня пошел открывать. А подошедшая к Павлу Даша взяла его за руку, прижалась к плечу и так, держась за него, вышла с ним в общий коридор. Действительно, это явился Алик Елинсон, нервно примаргивающий, но старающийся держаться развязно.

– Здесь, кажется, проживает друг моего друга, некто господин

Леонид Гаврилов. Получив, так сказать, приглашение от моего друга Павла Галахова, я осмелился навестить вас. Но я не один.

Азохенвей! Разве я мог прийти один? Вон Павел подтвердит, что без хорошего человека я бы не пришел. В великой Америке, разумеется, я имею в виду Соединенные Штаты, люди в свое время делились на джазистов, поклонников джаза и друзей джазистов. Я, например, друг джазистов. А поперек рэпа возвращается мода на джаз. А вот сзади меня – Майкл. Он великий джазист.

Из-за спины Алика выступил узкоплечий молчаливый парень в черных джинсах, брючины которых налегали на тяжелые американские ботинки, из воротника белой рубахи высовывалось небольшое прыщавое лицо кретина. Волосы его были напомажены.

– Очень рад. Проходите,- растерянно прижал руку к груди Лёня.

– А вот и ты, старый разбойник! – увидев Павла, воскликнул

Алик.- Ну давай теперь почеломкаемся.

Он пригнул голову Павла к себе и чмокнул его в щеку.

Затем взгляд его остановился на Даше.

– А это что за нежный цветок рядом с тобой? Ты его вырастил или сорвал? Цветочек краснеет и к тебе жмется… Значит, уход хороший! Неужели ты стал садовником? Дайте я на вас погляжу, вы можете доверять опытному взгляду старого еврея. Вреда от меня уже никакого. Да, я могу только одобрить Павла. Вы им довольны?

Краснеете. Значит, довольны. Как ему это удается – не понимаю.

Но завидую,- молол языком Алик, ухватив Дашу за руку.

Даша улыбнулась ему, но тут же скосилась на Галахова: так ли она поступила? Правильно ли? Павел пожал плечами. Они снова вернулись за стол. Леня принялся хлопотать, устраивая два новых

“посадочных места”, доставая тарелки, вилки, рюмки.

– Известно,- пьяно и громко произнес Нарумов своим холодным и бесстрастным голосом,- что русский приходит с бутылкой, а еврей с приятелем.

К моей жене вечно такие ходили.

– А разве не все евреи уехали? – удивился евразиец и исихаст, которому никак не удавалось соблюсти обет молчания.

– Банкиры остались,- ответил Нарумов.- И дураки.

И вдруг Галахов сообразил, что и впрямь среди студенческих лиц он давно не встречал этих черноглазых интеллектуальных мордашек, не звучали раздражавшие профессуру метафизические вопросы…

Действительно, уехали. Уж так наши патриоты не хотели, чтоб отравляли русский ум и русскую душу всякие там Пастернаки и

Мандельштамы, Гершензоны и Франки, Левитаны и Фальки! И на улицах теперь вместо занудливо-склочных еврейских старичков – напористые “лица кавказской национальности”.

– Господа,- поднялся Алик,- я не хотел вас никак обидеть. Войдя, я сразу сказал себе: “Ба! Какие замечательные люди собрались у господина Гаврилова. Мой друг Майкл их порадует своим творчеством”. Мы не с пустыми руками пришли. Мы принесли кассеты с музыкой, сочиненной и исполненной великим джазистом нашего времени. Вы, я думаю, поняли, о ком я говорю. Эти кассеты мы презентуем Леониду. Я много о нем слышал добрых слов от нашего общего друга Галахова.

Из маленькой сумочки, висевшей у него посередине живота, он достал пару кассет и протянул Лёне.

Нехотя тот взял их и положил на полку рядом с магнитофоном.

– Потом, старичок, потом,- поморщился он.- Давай сначала мы попьем в свое удовольствие, поболтаем.

– Да-да,- подхватил Нарумов,- пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик. Поднимем стаканы, содвинем их разом. Как пьяный скиф, хочу я пить, до гроба вы клялись любить поэта, мой голос прозвучит и скажет вам уныло: доколе будем мы пребывать в мерзостной трезвенности? Bibamus!

Он пьянел на глазах. Но держался прямо, только бледнел. Язык не заплетался, а глаза разгорались горячечным упрямством.

– Что значит – bibamus? – спросила немного жеманно полная шатенка, уставившись на Нарумова сквозь золотые очки.

– Это переводится словом выпьем,- сообщила нежным голоском юная филологиня Даша.

– О! – сказал, моргая, Алик.- Какая девушка! Такие кадры нам нужны. Я отменяю свой старинный тост “За красный флаг над тем и этим Белым домом” и предлагаю новый.- Он потянулся к Даше, чмокнул воздух, потом все же ухватил ее руку и поцеловал.

Маленький, тщедушный, жалкий, он казался себе, наверно, элегантным жуиром.- За женственность, которая пробуждает в нас мужчин!

Джазист Майкл изобразил улыбку, опрокинул в рот рюмку водки и заел парой редисок. Женщина с бархоткой нахмурилась на возникшую соперницу, но тут же простила Дашу, взяв в соображение ее молодость и кобелиную прыть мужиков. Исихаст и евразиец шумно вздохнул, но промолчал и тоже выпил. А дворянин Нарумов вдруг перегнулся через стол и схватил Алика за воротник рубахи, сказав бретерским, ледяным и бесстрастным голосом:

– Ты куда, чмо, лезешь? Не про тебя такая! Не тобой положено, не тобой возьмется.

Алик вырвался, брезгливо махнул рукой, словно отряхивался от прикосновения Нарумова, обернулся за помощью к Павлу и Лёне:

– Ему что, мой поц или мой нос не нравится? Но это уже никак не поправить!

– Друзья, хочу вам слайды показать. Я ведь месяц назад в Греции был,- попытался отвлечь бретера и дворянина Лёня.- Я там себе сказал: теперь в Греции наконец все есть. Даже я.

– Нет, покажи-ка лучше нам давно обещанное письмо,- перебил Лёню

Павел, стараясь тоже заговорить возникшую напряженность, но и в самом деле недолюбливая слайды – архитекторскую утеху.