Замолк Данило, слезы на щеках, руками виновато разводит, на Ивана, как на мать родную, смотрит с просьбой:

«Прости, Ваня, видишь – не сказать мне обо всем этом».

Обнял Иван Данилу, к груди прижал – пусть плачет, надо ему. Стоят, а под ногами земля, вокруг деревья, а над ними небо. И нечего тут больше сказать.

А то вдруг приехали к Ивану с Данилой индийские йоги. Один ногу за ухо засунул, другой ходит узлом завязанный, третий сердце остановил и все время электрические лампочки жует. Остальные еще пуще и все при этом в чалмах, голые и намазаны подсолнечным маслом.

Главному лет пятьдесят, носят за ним раскладушку, раскладушка вся гвоздями утыкана – так он, прежде чем сесть, по гвоздям пальцем проводит, чуть что не так – хлобысть слуге по лбу, зачем, дескать, дал гвоздю притупиться. И пока тот гвоздь обратно не заточит – ни за что не сядет.

Иван с Данилой тоже в грязь лицом не ударяют, быстро белую скатерть на стол, орешки разные да ягодки – встречают зарубежных гостей.

Сели за стол, ведут умные беседы. «У нас, в Индии, главный рассказывает, все давно уже вышли в астрал. Редко кого на улице встретишь, да и те приезжие. Теперь выводим в астрал коров. Думаю, что к концу столетия перевод коров будет окончательно завершен. Тогда начнем новую жизнь».

А йоги все нагнулись над столом, пьют носом чай и кивают – все, дескать, так и есть.

«А еще, продолжает главный, есть у нас великая река Ганга. Мы у нее соединили начало с концом, теперь течет по кругу. Построили священную электростанцию с вечным двигателем. Теперь расставляем по всей стране магнитофоны, чтобы из-под каждого камня звучал магический слог Ом…»

Йоги как один продолжают носом хлебать чай, а ртом мычат – Ом, дескать.

«А еще, говорит главный, совершенно преодолели сопротивление материи. Можем вверх ногами проходить сквозь каменную стену…»

«А сквозь деревянную?» – спрашивает Данило.

«Запросто, говорит главный, где тут у вас стена?»

Показали им стену сарая, они вверх ногами сквозь нее прошли и исчезли – наверно, в астрал. Главный на прощание оставил визитную карточку с рабочим телефоном. На карточке написано:

ГУРУ ШРИ МАХАБРАХМАН

ЕВДОКИМ ПЕТРОВ.

Поглядели Иван с Данилой на карточку, пожали плечами и отдали на всякий случай хозяину. Ему тут виднее.

Налетело на солнце облачко. Сделалось в природе пусто. То есть не пусто, а как бы затаенно. Деревья и трава – все свои секреты при себе держат.

Унеслось облачко. И снова все вокруг – полной чашей. И каждый секрет вдруг стал тем, чем всегда и был, у каждого своим, особенным голосом. И все эти голоса вместе беззвучно поют о радости того, как мы все живем.

Сидит Иван на крылечке, и душой, и телом к этой радости причастен.

Данилы нет, Данило в город уехал. Был ему утром таинственный зов, собрал в мешочек понемногу, всяких корешков целебных да орехов и ушел. Иван дрова поколол, по огороду походил, теперь просто сидит. Слушает музыку могучую – деревья под ветром шумят, солнышко кожей впитывает, со всем, что есть – заодно.

Сидел-сидел, слышит – шорох на полянке. А глаз сразу не открывает, знает, что можно спешкой всю полноту расплескать. А когда открыл – стоит перед крыльцом белый олень, смотрит на него пристально. Иван говорить не торопится, улыбается себе в бороду. И олень молчит. Долго они так молчали, потом олень говорит:

«А ты знаешь – что стоит у сарая на пне?»

«Не знаю, – говорит Иван. – Придет время знать – узнаю».

Олень опять на него смотрит. Долго молчал, потом говорит:

«Ты странный человек».

«Да почему странный, – говорит Иван. – Вот сижу на солнышке, жизни радуюсь, природу слушаю».

Олень отвел глаза, смотрит на лес.

«Другие за мной охотятся. А те, кто боится – уверяют себя, что меня нет».

Помолчал еще.

«Сказать тебе, когда ты умрешь?»

Иван мотает головой да все улыбается.

«Зачем? Живу – и живу. Когда надо будет – умру. А наперед знать – баловство».

Сказал – и доволен. А олень на него опять смотрит. И Иван на оленя смотрит. Ветер почему-то стих, тихо вокруг стало, только кузнечики стрекочут как сумасшедшие и все вокруг от солнца как медом истекает.

Иван на оленя смотрит и вдруг говорит:

«Оленушка, а ведь ты устал очень».

Олень в глаза ему смотрит, не шевелится.

«А устал, то ложись спать. В лесу не можешь, как хоть здесь сосни. Место у нас тихое, никто тебя тут не приметит».

Олень в глаза Ивану смотрит и молчит. Потом прикрыл глаза, ноги медленно подогнул и так перед крыльцом и лег, голову опустил.

А Иван сидит и сон его охраняет. И пока олень спит, ни одна былиночка не шелохнется, ни один листик не качнется, и солнце с места не сходит. Перестало время идти, одни кузнечики стрекочут.

Вечером возвращается из города Данило, бежит – аж приплясывает, до того хочется поскорее Ивану рассказать, что с ним было. Так с ходу мимо дома и пролетел, за самый огород унесло. Он – обратно, глядь – опять на подходе к дому, да только совсем с другой стороны. И ведь дом прямо перед глазами стоит, а не подойти, все тропинка вбок куда-то уводит. Остановился Данило, потряс головой, чтобы от наваждения избавиться, слышит – Иван с крылечка тихонько смеется.

«Не торопись, Данилушко, у нас сегодня такой гость был, что вокруг избы вся экология дыбом встала».

От голоса Иванова наваждение прошло, но Данило, чтобы и в третий раз не промахнуться, уж от тропки под ногами больше глаз не отрывает. Пока до Ивана дошел, уж и забыл – что про город рассказывать хотел. Бухнулся на траву у крылечка: «Что же, Ваня, за гость такой, что к дому не подойти?»

А Иван все посмеивается. Данило к нему повернулся – батюшки светы! Иван сидит и весь в сумерках мерцает, как будто зимними звездочками по контуру обведен.

«Давний у нас, Данило, был гость, уж не чаял я его увидеть. В аккурат там и лежал, где ты сидишь».

Данило так и вскочил, как ошпаренный, было на крыльцо – а там Иван мерцает; и Иван, а все равно каверзно.

«Ваня…» – говорит, а дальше и не вымолвить.

Набрал полную грудь воздуха: «А ты, что же, теперь по ночам светиться будешь?»

Иван руку поднял, поглядел на нее, как будто забыл, что у него руки есть, и опять тихонько засмеялся.

«Твоя правда, Данилушко, вот что значит с давними гостями дружбу вести».

А совсем поздно, когда уже все друг другу рассказали, сидят оба, да вдруг:

«Слышишь, Ваня?»

«Тс-с, Данилушко…»

Как будто – женское пение в лесу. И вот именно, что – как будто. То далеко, а то вдруг рядышком; то с этой стороны, то с той, а то сразу отовсюду. А главное – никогда такого еще не было, а голос этот с колыбели знаком. Да что – знаком; не сказать этого вообще, потому что это – Другое. Смотрит Данило, а у Ивана слезы на щеках. Смотрит, а сам не замечает, что встал, и ноги его прямехонько, в лес несут. Так бы и пошел, если б Иван его за руку не взял.

Стоят, как дети за руки держатся.

«Вот, Данилушко, и мы до этого дожили».

Неведомо откуда пришло ко мне начало этой истории. Я, как умел, записал всю правду по этому поводу. Теперь картина отдаляется от меня, пора дописать то, что я еще вижу.

В лесу стоит лето. На бревнах, которые таскают Иван и Данило, от жары выступила смола. Бревна постепенно складываются в небольшую, но уютную баню. Скоро останется только сочинить крышу да позвать кума Родиона, который большой мастер по печкам. Вот и еще бревно притащили. Данило побежал в избу, должно быть, чайник поставить, а Иван присел на бревно и задумался. Потом поднимает голову и смотрит. А смотрит, надо сказать, в аккурат в то самое место, где бы я стоял, если б глазами это видел, а не словами нащупывал. И такое у него в лице впечатление, будто меня не видит, но знает, что я тут есть. И такие вдруг говорит слова:

«А что про нас пишешь – так это правильно. Потому как есть в писании твоем такое понятие, что раньше мы друг для друга прозрачные и несуществующие были, а теперь получаемся обоюдно хорошие. Значит соседями стали. А то кум Родион говорит – вот, пишет тут про нас один. Я ему – неужели и до того дошло. А он мне – совсем, вижу, вы с Данилой в своих диковинных явлениях людей разучились замечать.