Женщина со вкусом знает не только как нужно одеваться, но и как ей нельзя одеваться. Нина составила для себя новый идеал элегантной женщины.

Она сменила шелковые платья на синий халатик, такой же, как у Майи Константиновны, стала так же гладко, на пробор, зачесывать волосы. Она закончила безнадежную борьбу за маникюр и, чуть не плача, остригла длинные, миндалевидные ногти. Она стала подражать Майе Константиновне во всем, вплоть до строгой, сдержанной улыбки. Недосягаемой оставалась спокойная уверенность каждого движения Майи Константиновны.

Доклад Лобанова на комсомольском собрании произвел на Нину неожиданно сильное впечатление. Собственная жизнь показалась ей постной, скучной, никому не нужной. На следующий же день она попросила отпустить ее учиться в институт. Она заявила об этом Лобанову со всей непреклонностью человека, принявшего решение час тому назад.

Лобанов сидел за письменным столом, сжав голову руками, и пустыми, отсутствующими глазами смотрел на Нину. Перед ним лежали лиловая папка и раскрытый журнал.

— Вздор, — рассеянно произнес он, продолжая одобрительно кивать Нине.

Она удивленно остановилась. Он посмотрел на нее умоляюще, как бы прося о молчании. «Чудак, — подумала она, — честное слово, чудак».

— Простите, пожалуйста, — Лобанов тряхнул головой и поспешно сказал: — Обязательно надо учиться. Вам работать тяжело?

— Нелегко, — призналась она, не успев сообразить, к чему этот вопрос.

— Боюсь, что вы бежите от этой самой работы, — уже спокойно, целиком входя в разговор, сказал Лобанов. — Я про себя знаю. Между нами, мне тоже порою до того скверно, бегом бы убежал в институт.

— Вы? — недоверчиво сказала Нина.

— Вы загорелись, но, боюсь, это вроде как на сырые дрова плеснули керосином. Не обижаетесь? В институте будут свои трудности, и опять придется куда-то бежать.

Он вышел из-за стола и встал перед нею, заполнив собой всю комнатку.

— Идите в институт тогда, когда без него станет совсем невмоготу, когда ваша специальность вам начнет сниться по ночам, когда вам без нее свет будет не мил. Вам что сегодня снилось?

Нина покраснела, и оба засмеялись.

— Поработаем еще вместе… Вот когда вам станет тесно у нас и узнавать больше нечего, тогда приходите — честное слово, отпущу Перед глазами Нины был его твердый подбородок, тонкая крепкая шея, на которой билась голубоватая жилка. По воротничку трикотажной рубашки тянулись неумело заглаженные складки. «Наверно, сам гладит», — подумала Нина.

Гидростанция, куда приехала бригада Рейнгольда, стояла посреди лесов, вдалеке от населенных пунктов. С высокой плотины, насколько хватал глаз, тянулась черно-зеленая кромка леса. У самого берега реки белели домики небольшого станционного поселка. Была середина мая. Прозрачной зеленью оделись березы. Цвела черемуха. Дни стояли сухие, теплые. Все свободное время Нина бродила по окрестностям. Ей хотелось побыть одной. От тишины, чистого неба ее тянуло на беспричинные слезы. Думалось о том, то она никого не любит, и пропадает молодость, и нет большого, настоящего чувства…

Ей вспомнилось детство, когда они с отцом — отец ее служил лесником — неделями пропадали в лесах.

Здесь, в доме приезжих, Нина вставала рано-рано. Она мылась из железного дребезжащего рукомойника. Вода была вкусная, холодная до ломоты и тоже напоминала детство. Босиком Нина спускалась по скрипучей лестнице, садилась на крыльцо и долго смотрела, как просыпалась река.

Иногда в лес за нею увязывался Саша Заславский, иногда с ними шел и Борисов. Нине нравилось уводить их далеко в лес. Здесь она была хозяйкой.

Она заставляла их собирать голубые и белые пролески, и особенно — редкую желтую. У подножия старой ели она показывала густо раскиданную шелуху шишек — это «белкина столовка». Присев в кустах, они дождались, когда красноватая белка спрыгнула вниз и, ухватив передними лапками шишку, принялась быстро выскребывать семена.

— Ружьецо, ружьецо бы! — страдал Борисов.

В нескольких километрах от ГЭС лежало большое озеро. Саша раздобыл лодку, и они вдвоем с Ниной отправлялись кататься.

…Почему-то считается, если от дождя на воде пузыри, то будут затяжные дожди. Вот под такой дождь с пузырями и попали однажды посреди озера.

Пристали к крохотному островку, сели под елку, а озеро все в пузырях, словно кто воду кипятит. Платьице на Нине промокло, но было не жаль платья и приятно оттого, что не жаль и можно сидеть на берегу, смотреть на воду и не заботиться о том, нравишься ли ты в таком виде или не нравишься. Впрочем, она знала, что нравится. Но хотя Саша был милый паренек и ей нравились его толстые губы, курчавые короткие волосы, но сейчас, — сейчас ей было все равно.

На отмелях валялись ракушки. Нина принялась растворять их и щекотать улиток. Саша, выхваляясь, кидал в воду плоские голыши, они подпрыгивали — два… три… четыре «блина»!

— Удивительное дело, — сказал Саша, — ты совсем другая стала, как сюда приехали.

— Куда — сюда, на озеро?

— Нет, на ГЭС… Ты серьезнее, чем в городе. Нина отбросила ракушку и задумчиво спросила:

— Тебе нравится Майя Константиновна? Как человек?

— Мне нравятся блондинки, — с неумелой развязностью сказал Саша.

Нина надменно осмотрела его с ног до головы.

— Запомни: человек, лишенный непосредственности, становится посредственностью.

Эту фразу она слыхала от Майи Константиновны и не раз с успехом применяла ее.

— Майя Константиновна — толковый инженер, — сказал Саша, — но я предпочитаю Лобанова.

— А что в нем хорошего? — посмеивалась Нина и с удовольствием слушала, как Саша расписывал Лобанова. — Много ты понимаешь; по-моему, он бесчувственный человек, — заключила она и тут же перевела разговор на другое.

Саша ничего не замечал, он был счастлив оттого, что она разрешила ему накинуть ей на плечи пиджак и похвалила его за греблю.

Дождь перестал, прояснилось, они сели в лодку и поплыли по гладкому озеру-небу. Все небо было в озере. Они наезжали на облака, и Нина, перегибаясь через борт, видела свое лицо с мокрыми кудельками волос посреди серебряных гор. А ближе к берегу по воде протянулись четкие отражения деревьев. Опустив руку в воду, Нина трогала верхушки елей. Все было вверх ногами. Все было наоборот. Почему ты нравишься тому, кто тебе безразличен, а тот, кто тебе нужен, не обращает на тебя внимания?

На станции хозяином чувствовал себя Саша. Он показывал Нине станционные сооружения, они спускались в потерну — коридор, проложенный в теле плотины.

Там пахло холодной сыростью, и было жутко представить, что над головой мчится вспененная масса воды. Интереснее всего было стоять на мостике, над плотиной. Бетонная гребенка плотины расчесывала реку на множество водопадов.

Они свирепо грохотали где-то под ногами, мчались, крутились. Радужное облако водяной пыли висело над бетонными водоспусками, оседая холодными каплями на щеках.

— Какая силища пропадает! — кричал Саша.

Он возмущался, почему нельзя сделать плотину выше и сохранить эту буйную весеннюю воду.

— Ну их, гидротехников, — расстраивался Саша, — пошли на пульт, там я все знаю, что к чему.

Центральный пульт был действительно великолепен. Пульт всякой электростанции — это ее гордость. Ни в одно помещение не вкладывается такой заботы, как в помещение пульта. Чистота здесь доведена до предела. Любая хозяйка может лишь мечтать о подобном блеске. Начиная от мраморных панелей и до последнего, запрятанного под сеткой проводов болтика, все горело и сверкало. Даже старожилы, много лет изо дня в день принимая смену, не могли не любоваться светлой праздничностью пульта. Что ж тут говорить о новичках вроде Нины.

За стеклами перья самописцев («ябедники» — называли их дежурные) чутко вычерчивали кривые, вспыхивали разноцветные сигнальные лампочки, неслышно разговаривали на своем языке стрелки приборов. Одна стена пульта была стеклянной, сквозь нее виднелся машинный зал. Гигантские, похожие на черные зонты, генераторы мерно гудели.