— Итак, Юлий Цезарь, значит? То есть тебе нужно поговорить с кем-то о нем?

— Вы говорили, что когда он решил перейти Рубикон, он знал, что обратной дороги у него нет, так? — продолжала я.

— Так.

— А что, если вы перешли через Рубикон, но не поняли, что это он? Что тогда?

— Полагаю, мы говорим гипотетически?

— Да! Я запуталась! Я не могу ничего исправить, не могу вернуться, у меня нет ни малейшего понятия, что делать, черт меня подери! — Истерика снова подала признаки жизни, и я спрятала лицо в ладонях, приводя чувства в порядок.

— Ох, Блу? Все ведь не так плохо, верно?

Я ничего не ответила, потому что тогда мне пришлось бы рассказать ему, насколько плохо обстояли дела на самом деле.

— Никто не умер. — «Пока». Я отогнала от себя чувство вины. — Закон не нарушен. У меня не выросли усы, я не умираю от рака мозга, не собираюсь оглохнуть или ослепнуть, так что, да, пожалуй, все не так уж плохо.

Уилсон мягко отбросил прядь волос с моих глаз.

— Ты расскажешь мне, что случилось?

Я сглотнула, борясь с сомнениями.

— Я пыталась измениться, Уилсон. Помните ночь, когда мы говорили об искуплении? Ту самую ночь, когда не завелась моя машина, и мы были спасены Ларри и Карли? (прим. переводчика — Персонажи игры «Ходячие мертвецы»).

Уилсон усмехнулся и кивнул, заправляя волосы мне за ухо. Я постаралась унять дрожь в момент, когда его пальцы коснулись моей кожи. Он пытался успокоить меня, и я охотно позволяла ему делать это, мечтая положить голову на его плечо и почувствовать себя безмятежно. Он отвел руку, ожидая, когда я продолжу.

— В ту ночь… что-то произошло со мной. Что-то, чего я никогда не чувствовала раньше. Я была убита горем и болью, пожирающими меня изнутри. И я молилась. Я умоляла о любви, хотя совершенно не представляла, что это такое. Я жаждала быть любимой и любовь… как будто проходила сквозь меня. Не требовалось никаких признаний, никаких ультиматумов и никаких доказательств. Она была безусловной. Мне стоило только попросить. И я просила любви, меняясь под ее воздействием. И в этот момент я исцелилась. — Я взглянула на преподавателя, надеясь, что он поймет меня. Казалось, мои слова полностью поглотили его, и я почувствовала, что могу продолжать.

— Не поймите меня неправильно. Я не стала идеальной. И мои испытания не обратились в прах. Слабость не превратилась в силу, и напряжение не сошло не нет. И боль ничуть не утихла, но я… все равно чувствовала, что исцеляюсь. — Слова так и лились из меня, озвучивая мысли, которые за этот вечер я успела прокрутить в голове сотни раз. — Казалось, будто раны на моем сердце затягиваются, а камни падают с души, я ощущала себя цельной, понимаете?

Уилсон смотрел на меня, чуть приоткрыв рот. Он встряхнул головой и потер спину так, словно не знал, что ответить. Мне было интересно, придал ли он какой-то смысл моим словам или снова начнет настаивать на том, что я измотана.

— Это, должно быть, самая прекрасная вещь, которую я когда-либо слышал.

Настал мой черед впериться в него взглядом. Он смотрел мне прямо в глаза, пока я не отвернулась, смущенная удовольствием, отраженным в его взгляде. Через минуту Уилсон заговорил снова.

— Итак, ты испытала все эти чудесные эмоции. Ты назвала их искуплением. Очевидно, ты поняла, насколько они приятны, и теперь ты уверена, что совершила нечто настолько гнусное, что не сможешь быть прощена вновь?

Я не думала об этом с этой стороны.

— Это не так… точнее, не совсем так. Полагаю, я думала, что мне удалось отойти от себя прежней. А теперь я вижу, что не могу сбежать от прошлых ошибок.

— И даже искупление не смогло уберечь тебя от последствий?

— Нет. Не смогло, — прошептала я. Все верно. Искупление не уберегло меня от последствий. Я чувствовала себя так, словно меня предали. Мне казалось, будто поток любви, в который я попала в ту ночь, исчез, так и не дав мне шанса понять, достойна ли я этого.

— И что теперь?

— Это как раз то, почему я здесь, Уилсон. Я не знаю, что теперь.

— А я не смогу помочь тебе советом, пока не узнаю, о какой проблеме идет речь, — вежливо заметил тот.

Когда я отрицательно покачала головой, он вздохнул и устремил взгляд на ночную улицу. Наши мысли вертелись вокруг нужных слов, да только сказать было нечего.

— Иногда нет никакого спасения, — заключила я, смотря прямо перед собой. Я все еще не знала, как поступить. Но надеялась, что решение придет. Само.

Уилсон подпер рукой подбородок и задумчиво посмотрел на меня.

— Когда погиб мой отец, я был потерян. Больше всего на свете я жалел о наших отношениях, но не имел возможности ничего исправить. Я присоединился к корпусу мира только потому, что папа сказал мне, что я не должен терять времени, и в течение двух лет надрывал задницу, живя почти в примитивных условиях. Долгое время мне хотелось сбежать из Африки. Мне хотелось вернуться домой и жить под опекой матери. Но затем Африка спасла меня. Я узнал о себе очень многое. Я вырос и понял, чем хочу заниматься в жизни. Так что порой вещи, от которых мы хотим убежать, спасают нас.

— Может быть.

— С тобой все будет в порядке, Блу?

Я взглянула на него и постаралась улыбнуться. Он был так серьезен. Мне стало любопытно, был ли он таким, пока его отец был жив. Он был одним из тех, кого Беверли называла благопристойными людьми. Постаревшим в душе раньше времени.

— Спасибо, что поговорили со мной. С Шерил душевных бесед не получается.

— А ты обращалась к Мейсону и Колби? Кажется, у них здорово получается решать мировые проблемы.

Я прыснула со смеху, чувствуя облегчение в груди.

— Я заставил ее рассмеяться. Да я просто красавчик!

— Да, Уилсон, вы красавчик. Чуть больший, чем Блу Ичхоук, и мы оба знаем об этом.

Историк согласился, приняв мои слова за шутку. Затем он встал и помог мне подняться. Потом Уилсон проводил меня до грузовика, усадил внутрь и ущипнул за щеку, словно мне было пять, а ему двадцать пять.

— Шесть недель, Ичхоук, и мир ваш.

Я лишь пожала плечами, ощущая на них вес этого мира отчетливее, чем когда-либо прежде.

Выпускной был назначен на конец мая и должен был пройти на футбольном поле. А это значило, что на улице будет относительно сносная температура, а на трибунах — куча друзей и родственников. Я сказала «относительно», хотя на самом деле в 10 утра температура достигала отметки в 33 градуса по Цельсию. Я ужасно нервничала, и жара не прибавляла мне уверенности. Мне хотелось надеть свою шапочку и мантию, получить диплом и показать средний палец всем тем, кто не верил, что я продержусь в школе дольше двух лет. И я бы сделала это. С трудом, но сделала бы. Но к сожалению, я влетела в туалет за минуту до того, как мы должны были выстраиваться в ряд на футбольном поле. Меня стошнило тем немногим, что было в желудке, после чего я старалась восстановить дыхание в перерывах между спазмами, скручивающих его то так, то сяк.

Взяв себя в руки и прополоскав рот, я залезла в сумку в поисках крекеров, которые с недавних пор начала повсюду носить с собой. Я была уже почти на четвертом месяце. Разве утренняя тошнота не должна прекратиться к этому времени? Я съела крекер, запила его водой из-под крана (стараясь не думать, сколько в ней содержится хлора) и поправила макияж, так как из-за моих «излияний» подводка потекла, оставив под глазами жирные черные следы. Затем я освежила блеск на губах, нацепила свою обычную усмешку и вернулась в кафетерий, где должны были быть мои одноклассники, но их там уже не было, поскольку все вышли на поле. Я села за один из столиков, размышляя над тем, отчего у меня такая отстойная жизнь. В горле стоял ком, отдающийся болью в сердце. Я не могла выйти туда теперь. И это сбивало меня с толку.

— Блу?

Я вздрогнула от неожиданности и подняла голову.

Мистер Уилсон стоял в 10 футах от меня, держа руку на выключателе возле двери, рядом с которой я сидела. Он был одет как прежде: в рубашку в тонкую полоску и брюки. Лишь только галстук на этот раз он оставил дома. Все преподаватели принимали активное участие в церемонии, будь то раздача шапочек и мантий, встреча родителей и учеников или проверка опоздавших. И похоже, что Уилсону доверили последнее. Я выпрямилась и уставилась на него, раздосадованная тем, что он вновь застал меня в расстроенных чувствах.