Где раздобыть,
Муза-сестра,
тело, размером
могуще быть
Зла и Добра
в мире примером?
Сколь ни кружу
взором своим
всюду по свету,
все не слежу
равного им
в мире предмету.
Сиречь, сужу,
мыслею длясь:
здесь они сиры.
Больше скажу:
грудью сойдясь,
две этих Силы,
чужды побед,
рубятся в прах,
точно капуста.
Виктора нет.
То-то и страх:
главные чувства
в черной земле
мертвы лежат
в роще цветущей.
Молча вдали
враны кружат
жизни грядущей.
Умер пароль,
ведший нас чрез
часты тенета.
"Льется отколь,
полная слез,
плачуща нота?
Чей там хорал
в землю ведет
часть превосходну?"
Тот, кто терял,
тот и поет
песню отходну.
Кто обладал,
может поднять
плач по урону.
"Кто пострадал?"
Разве понять
это Дамону?
Царь во главе,
можно простить,
век не ночует.
Могущий две
бездны вместить
третью почует!
Пусто рядить,
лира, правеж.
Муза устала.
Все прекратить!
Мне невтерпеж.
Сердца не стало.
Спорщик мой где?
В окнах ни зги.
Пусто на кресле.
Дать по балде,
чтобы мозги
горлом полезли!
Силы ушли.
Где мой Критон?
Где ему деться?
Вижу: вдали
к деве Дамон
в спальню крадется.
Снег у крылец
след порошит.
Хитро устроил!
Бедный чернец.
"Плоть не грешит".
То и усвоил.
Впрочем, богат.
Драхму язык
держит прилежно.
То ль наугад
к деве проник,
действуя нежно,
то ли на дно
Лоты глядит
с борта корыты...
Вижу одно:
с кем-то стоит,
губы раскрыты.
Не разглядеть -
дева, старик?-
в точности лика.
Что тут скорбеть?
Вот и достиг
сходства велика.
Вот тебе месть:
сам разгляди
сразу два зайца.
Тщишься расчесть,
милый, поди,
с кем оказался?
Действуй смелей!
Больно умен.
Вместо ответа:
стоят твоей
драхмы, Дамон,
дева и Лета.
Четверть листа.
Свечи трещат.
Тени перечут.
Смотрит звезда
в полный ушат.
Мыши щебечут.
Бросим перо.
Хаять глупца -
это ли доблесть?
Так ли хитро?
Древня венца
сим не сподоблюсь.
Образы, прочь!
Чашу с вином!
Чествуем древних.
Поздняя ночь.
Снег за окном
в виде деревьев.
Март 1966
Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.
ОСТАНОВКА В ПУСТЫНЕ
Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал. В такой архитектуре
есть что-то безнадежное. А впрочем,
концертный зал на тыщу с лишним мест
не так уж безнадежен: это - храм,
и храм искусства. Кто же виноват,
что мастерство вокальное дает
сбор больший, чем знамена веры?
Жаль только, что теперь издалека
мы будем видеть не нормальный купол,
а безобразно плоскую черту.
Но что до безобразия пропорций,
то человек зависит не от них,
а чаще от пропорций безобразья.
Прекрасно помню, как ее ломали.
Была весна, и я как раз тогда
ходил в одно татарское семейство,
неподалёку жившее. Смотрел
в окно и видел Греческую церковь.
Все началось с татарских разговоров;
а после в разговор вмешались звуки,
сливавшиеся с речью поначалу,
но вскоре - заглушившие ее.
В церковный садик въехал экскаватор
с подвешенной к стреле чугунной гирей.
И стены стали тихо поддаваться.
Смешно не поддаваться, если ты
стена, а пред тобою - разрушитель.
К тому же экскаватор мог считать
ее предметом неодушевленным
и, до известной степени, подобным
себе. А в неодушевленном мире
не принято давать друг другу сдачи.
Потом туда согнали самосвалы,
бульдозеры... И как-то в поздний час
сидел я на развалинах абсиды.
В провалах алтаря зияла ночь.
И я - сквозь эти дыры в алтаре
смотрел на убегавшие трамваи,
на вереницу тусклых фонарей.
И то, чего вообще не встретишь в церкви,
теперь я видел через призму церкви.
Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее - после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много.
Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,
но им, должно быть, грезится ограда.
Их грезы перечеркивают явь.
А может быть, земля хранит тот запах:
асфальту не осилить запах псины.
И что им этот безобразный дом!
Для них тут садик, говорят вам - садик.
А то, что очевидно для людей,
собакам совершенно безразлично.
Вот это и зовут: "собачья верность".
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах.
Так мало нынче в Ленинграде греков,
да и вообще - вне Греции - их мало.
По крайней мере, мало для того,
чтоб сохранить сооруженья веры.
А верить в то, что мы сооружаем,
от них никто не требует. Одно,
должно быть, дело нацию крестить,
а крест нести - уже совсем другое.
У них одна обязанность была.
Они ее исполнить не сумели.
Непаханое поле заросло.
"Ты, сеятель, храни свою соху,
а мы решим, когда нам колоситься".
Они свою соху не сохранили.
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
1 полугодие 1966
Сочинения Иосифа Бродского. Пушкинский фонд. Санкт-Петербург, 1992.
СТИХИ НА БУТЫЛКЕ, ПОДАРЕННОЙ АНДРЕЮ СЕРГЕЕВУ
1
На склоне лет я на ограду влез
Я удовлетворял свой интерес
к одной затворнице и зная
что между нами проходная
я подтянулся на руках
ныряла в облаках
Луна и ввысь
из радио неслись
обрывки вальса
и я Луной залюбовался
я примостился между копий
открылся вид балтийских топей
к девице в общежитие я лез
а увидал владычицу небес
2
Я, о моя
милая, вспять
смотрю и опять
те вспоминаю края,
где не слыхать филомел,