Коммунистический же гуманизм, по словам Карла Маркса, утверждает, что «человек — высшее существо для человека»[23], что человек является высшей из всех ценностей, существующих в мире. Он — вершина эволюции в природе, продукт прогрессивно развивающихся общественных отношений и сам творец этих отношений. Человек своим трудом, силою своего разума создает все ценности в мире — материальные и духовные и в процессе этого созидания преобразует самого себя, все полнее раскрывает свои физические и духовные способности, проявляет свою подлинно человеческую сущность. Поэтому у человека нет и не может быть более благородной и возвышенной задачи, чем отдавать свои силы и знания служению людям, бороться за их блага, за их реальное земное счастье, а вместе с тем и за свое собственное счастье. На знамени коммунизма начертан гуманнейший лозунг всех времен: «Все во имя человека, для блага человека».
«Кто мой ближний?» — такой вопрос, как говорится в Евангелии от Луки, был задан однажды Христу. Уже тогда, на заре христианства, люди подметили неопределенность христианской заповеди «любви к ближнему». И сейчас, по прошествии более 19 веков после возникновения христианства, мы с полным правом можем спросить церковников: «Кто наш ближний?»
Но, прежде чем рассматривать религиозное понимание этого вопроса, обратимся к истории. Заповедь «любви к ближнему» зафиксирована в Ветхом завете, который по своему происхождению и содержанию является чисто иудейским документом. Все повеления и запреты, предписанные в нем людям от имени бога, распространялись только на лиц иудейского народа. Поэтому понятие «ближний» здесь вполне определенно обозначает человека, близкого по этническому родству и по исповедуемой религии. «Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего; но люби ближнего твоего, как самого себя», — читаем мы в книге Левит (19, 18). Это требование должно было содействовать внутреннему единству иудеев, заглушить вражду между имущими и неимущими в условиях начавшегося социального расслоения, сплотить народ перед лицом внешней опасности. На лиц других народов и на рабов оно не распространялось.
Христианство же формировалось не в узких рамках одной этнической общности, а в границах мировой Римской империи, покорившей многие страны, с ее большими городами, впитавшими в себя представителей разных народов и вероисповеданий. Условия жизни людей стирали прежние различия между ними и порождали новые. Постепенно слабели различия между представителями разных народностей, но зато все более очевидным становилось классовое расслоение на рабов и рабовладельцев, на патрициев и плебеев. Еще давали себя знать и религиозные различия, выражавшиеся в строгой культовой регламентации каждого шага верующих. «Люди двух разных религий — египтяне, персы, евреи, халдеи, — отмечал Фридрих Энгельс, — не могут вместе ни пить, ни есть, не могут выполнить совместно ни одного самого обыденного дела, едва могут разговаривать друг с другом»[24].
Исходной точкой развития христианства был иудаизм. Первоначально оно и выглядело некой новой иудейской сектой. Но в условиях мировой Римской империи зарождающееся христианство не могло не стремиться стать мировой религией, способной привлечь на свою сторону самые широкие массы людей всех слоев и языков. А для этого следовало преодолеть узкие рамки как иудейского культа, так и иудейской морали, неспособных привлечь симпатии широчайших масс тогдашнего римского государства.
Новозаветная мораль должна была выдвинуть такие нормы, которые не только были бы приемлемы для всех приверженцев новой религии, но и способствовали их сплочению между собой.
Проповедь «всеобщей любви» в немалой степени содействовала решению этой задачи, и она постепенно заняла центральное место в формирующейся христианской морали. Требовалось дать значительно более расширенное толкование и самого понятия «ближний». Попытки этого встречаются в различных текстах Нового завета. В Евангелии от Луки рассказывается, что на прямой вопрос о ближнем Христос ответил притчей следующего содержания: человека из племени иудеев избили и ограбили разбойники, оставив еле живым на дороге. Мимо прошли, не оказав помощи, священник и левит, оба иудеи. Ехал самарянин, представитель племени, к которому иудеи относились враждебно, увидел потерпевшего и сжалился над ним, оказал помощь, не считаясь ни со временем, ни со средствами. Окончив рассказ, евангельский Христос спрашивает: кто из этих троих был ближний попавшемуся разбойникам? И, получив ответ: «Оказавший ему милость», сказал: «Иди, и ты поступай так же» (Лук. 10, 29–37).
В данной притче, которую часто пересказывают современные церковники, довольно легко просматривается подмена предмета обсуждения. Вместо ответа на вопрос: «Кто мой ближний?» евангельский Христос разъясняет: «Как ты можешь стать ближним для другого?» Вместе с тем притча показывает, что христианство в период своего становления не могло не считаться с чисто земными чувствами людей, определявшимися реальными условиями жизни. Оно не могло еще сказать иудею: твоим ближним является всякий человек — и грек, и римлянин, покоривший твою землю, как не могло сказать этого и представителю любого другого порабощенного племени. Поэтому христианство еще не отвергало общечеловеческого понимания слова «ближний» в смысле: близкий чем-то человек, сделавший и делающий приятное, полезное. Это было вполне приемлемо для верующих того времени.
Одновременно в христианстве складывалась и приобретала ведущее значение другая формула, которая способствовала внутреннему сплочению новой церкви как организации. Она гласила: все верующие в Христа — ближние между собой. Так, автор апостольского послания к Га латам пишет: «Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса… Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3, 26–28). Следует заметить, что в этой формуле имелось определенное гуманистическое содержание, так как христианство все же в какой-то мере уравнивало язычника с иудеем, раба со свободным, женщину с мужчиной. Но уравнивало не в действительности, а лишь перед богом. По мысли новозаветных авторов, всех христиан объединяли «один Господь, одна вера, одно крещение» (Еф. 4, 5).
Наряду с этим христианство изначально выражало неприкрытую вражду ко всем тем, кто не хотел принять новую религию. Тексты Нового завета полны открытых угроз и проклятий в их адрес: «…врагов же Моих тех, которые не хотели, чтобы Я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо Мною» (Лук. 19, 27); «…если не уверуете, что это Я, то умрете во грехах ваших» (Иоан. 8, 24); «…кто не будет веровать, осужден будет» (Мар. 16, 16); «…кто не любит Господа Иисуса Христа, анафема» (1 Кор. 16, 22). Второе послание апостола Иоанна, которого церковь неизменно именует «апостолом любви», запрещает даже впускать в дом и здороваться с теми, кто не признает учения Христа (стих 10).
Тем самым христианство, именующее себя «религией любви», уже изначально вносило размежевание между людьми не по их реальному положению в обществе, не по их нравственным, деловым и другим человеческим качествам, а по признаку их отношения к богу. Оно посылало проклятия не по адресу действительных врагов народных масс, рабовладельцев и палачей освободительных движений, а по адресу лишь «врагов божьих», противников новой религии, которые в практической жизни могли быть вполне благородными, высоконравственными людьми. И это не пустые словесные угрозы. В результате превращения христианства в господствующую религию христианские церкви приобрели огромную силу и власть. Свое могущество они использовали для беспощадной расправы с идейными противниками, в том числе и внутри христианства. Примеров тому не счесть. Достаточно вспомнить хотя бы длительное преследование старообрядцев со стороны Русской православной церкви, инквизицию, направленную против как свободомыслия, так и еретических движений.