Я на тебя смотрел и думал: ты моя,

Ты знаешь, милая! Желал ли славы я...

В этом месте, на всякий случай, я сделал паузу, давая ей возможность прервать меня, прекратить мою трепатню... Но она молчала. Ждала...

Я продолжал:

Ты знаешь: удален от ветреного света,

Скучая суетным прозванием поэта,

Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

Жужжанью дальнему упреков и похвал.

Могли ль меня молвы тревожить приговоры,

Когда, склонив ко мне томительные взоры

И руку на главу мне тихо наложив,

Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?

Другую, как меня, скажи, любить не будешь?

Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?

А я стесненное молчание хранил...

и замолчал...

- Ну, ну, что остановился? Читай дальше,- нетерпеливо потребовала она.- Ты, что ли, это сочинил?

- Да. Вместе с Александром Сергеевичем Пушкиным.

- А!.. Ну читай, читай, я слушаю.

- В следующий раз, доктор! Обещаю к майскому обходу сочинить стихи и посвятить вам лично.

- А не забудешь, поэт?

- Я не забуду. Не забудьте прийти вы, доктор.

- Ладно. Договорились. Так и быть, в награду выпишу тебе рыбий жир,пообещала она.- Только придется потерпеть, поэт!..

- Опять потерпеть!

- Ничего не поделаешь: сейчас весна, рыбий жир портится. Тебе начнут давать его осенью.

Щедрая моя! Ей и в голову не вступило, что в своем восторженном эгоизме она пророчит сидеть мне всю весну, лето... осень.

- Осенью, значит...- разочарованно протянул я.- Это как с винегретом, что ли?

- Каким винегретом?

- Забыли, доктор? Прошлой осенью, во время ноябрьского обхода, вы обещали мне выписать винегрет, помните?

- Да?.. Обещала?.. Не помню,- искренне призналась она.- Может, и забыла, хотя вряд ли... Скорее всего, возможности тогда не было. Вас ведь много, а я одна!.. Меня на всех не хватит. Все, что вам положено,- отдаю. Я лично ваш винегрет не ем. Так-то, поэт! Жду стихи.

Свое обещание я сдержал. Стихи сочинились в одно усилие, легко:

Пришла весна. На север потянули гуси.

А я всё жду её, но тщетно, нет

Я не дождуся той Маруси,

Что носит в чаше винегрет.

О, милый друг, не плачь,

Сказал тюремный врач.

Взамен получишь жир рыбицы,

Но, правда, когда птицы...

От севера потянутся на юг!

В сентябре 1939 года, когда птицы потянулись на юг, меня в числе других согнали вниз, на "пятачок" корпуса, к кабинету начальника тюрьмы, "за получкой".

Выйдя из кабинета начальника, я увидел в проеме открытой двери медсанчасти мою любовь... Она приветливо махала мне рукой и улыбалась:

- Ну, как дела, поэт?.. Сколько?

- Вы угадали, доктор: пять лет Колымы!

- Вот видишь... Не горюй, поэт! Там апельсины растут! Все будет хорошо.

На столике у нее стоял в стакане букет ромашек. Она вынула один цветок и с улыбкой протянула мне:

- На память тебе, поэт! Прощай.

Когда цветок стал вянуть, я не удержался и сыграл с ним в "вернусь не вернусь"...

Последний лепесток на ромашке носил имя: "вернусь". Что ж!.. Какая ни есть, а надежда.

47-Й КИЛОМЕТР

Ноябрь 1939 года, Колыма. Небольшая лагерная командировка Дукчанского леспромхоза - 47-й километр. Основной комендантский лагерный пункт (ОЛП) находится на 23-м - 6-м километре Магаданской трассы (23 километра по трассе и 6 километров в тайгу). Все начальство, лагерное и производственное,- там; поэтому до поры до времени живем, можно сказать, вольготно. Наш лагерь еще только строится. Работаем бесконвойно. Унижений, связанных с положением и режимом содержания заключенного, почти не испытываем. Валим тайгу.

47-й километр (счет километрам идет от Магадана) существует с начала тридцатых годов. Первыми в нем селились колонисты. Колонисты репрессированные граждане из различных районов Европейской России, в основном крестьяне, которым вместо содержания в лагере под стражей разрешено было селиться на Колыме вольно, строиться, вызывать семьи с "материка", в общем, пускать корни, при одном обязательном условии - корни пускать навечно.

Невдалеке от рубленных на сибирский манер домов колонистов, подальше от трассы и поближе к тайге, бойко строился наш лагерь. Уже стояли два-три барака, человек на сто пятьдесят, несколько хозяйственных построек, столовая, на крыльце которой всегда стояли две бочки с соленой горбушей ешь сколько хочешь, "от пуза"! Меньше чем через год, вспоминая об этом, сами удивлялись: неужели когда-нибудь это было?! Как, впрочем, и многое другое, относящееся к мирным, довоенным дням. Особняком стояли механический цех леспромхоза, гараж и хутор охраны лагеря - вохры. Зоны лагеря не было. Она обозначалась чисто символически - "скворцы" еще не прилетели. "Скворцами" называли вольнонаемную охрану лагерей, в основном вербуемую из демобилизованных из армии солдат, как правило, выходцев с Украины, из Средней Азии и Приуралья, которые с весенней навигацией прибывали с "материка" на Колыму и заселяли построенные для них охранные вышки-"скворечни", установленные по всем четырем углам зоны лагеря.

Вывод бригад на работу и возвращение регистрировались комендантом лагеря. Каждый бригадир отвечал за количество людей, выведенных на работу из лагеря, о чем расписывался в журнале на вахте.

Вахта же являлась и своего рода сигналом времени. Подъем, развод, обед, отбой и другие чрезвычайности вызванивались ударами железяки по куску рельса, подвешенному к лиственнице. При "курантах" неизменно состоял полковник, инспектор кавалерии штаба Ленинградского военного округа, кавалер орденов Боевого Красного Знамени, георгиевский кавалер, один из командиров "дикой дивизии" в гражданскую войну, заключенный Борис Борисович Ибрагимбеков (Ибрагим-Бек). Святой человек! Умер на "инвалидке" 23-го 6-го километра в 1943 году.

Путь на работу к делянкам лежал мимо домов колонистов. Мы всегда норовили держаться поближе к ним. Жалостливые бабы-колонистки, завидя нас, подзывали самых молоденьких, выносили из сеней пригоршни заготовленных на зиму, замороженных пельменей и высыпали их в наши закопченные консервные банки-котелки, по-матерински причитая на наш счет.

Вечная и прекрасная черта русских женщин - сердоболие! Слово-то какое удивительное!

Пельмени мы с наслаждением поедали потом в тайге, разогрев на костре во время перерыва. Колыма - лесотундра. Тайга редкая, чахлая. Корни деревьев стелются подо мхом поверху, глубже - вечная мерзлота. Летом земля оттаивает на 15-20 сантиметров, не больше. Ударь покрепче плечом - и лиственница легко падает. Дерево живет недолго. Много сухостоя, особенно на сопках.