Тогда она пришла в себя. Кругом кричали дикими голосами. Она тоже кричала изо всех сил, кидаясь назад, и что-то рвало и жгло её руки. Она поняла, что это колючая проволока. На один миг образовалось пустое пространство. Соня легла, доползла на животе, вскочила и пустилась бежать.

Сзади обрушился новый треск. Баррикада отвечала маленькими ударами, которые звучали: пах-пах-пах!.. Тянул пороховой дым.

Соня кинулась по переулку к первым воротам налево, пробежала по двору, поднялась зачем-то по лестнице на третий этаж и остановилась перед запертой дверью. Она вдруг поняла, что широкими глазами смотрела на неё, лёжа на земле, Головастик. Стало быть, её тоже убили. Сейчас же спустившись вниз. Соня бросилась назад, к воротам.

От баррикады бежали уже кучками. Около сваленной проволоки лежало несколько человек. Один полз и громко стонал: А! А!..

Соня побежала туда.

— Головастик! Наташа! — отчаянно звала она и, оглянувшись, увидела около аптеки, совсем близко от себя, солдат. Оглушительно ударил выстрел. С баррикады опять застучало: пах-пах-пах!

Стремглав Соня кинулась назад и опять заскочила в ворота.

— Детки мои, бедные детки!.. — сокрушалась толстая женщина. — Такие молоденькие и против солдат!..

Худой, как кощей, сапожник с ремешком на голове выскочил из-за её спины и, размахивая руками, закричал:

— Кровопийцы!.. Детей бьёте!.. В детей стреляете!..

— А они горохом палят? А они солдат не бьют? А? Ты чего тут крикун такой нашёлся! — кинулся на него другой с налитыми глазами, в картузе. — Так их, жидовское отродье, и надо! Всех перебить, перевешать. Бунтовать вздумали!..

Со звоном брызнули осколки разбитого шальной пулей фонаря. Поднялся визг. Вцепившись в сапожника, толстая женщина тащила его назад.

— Не попал, мерзавец!.. — вопил он, прячась в ворота и, схватившись за голову, начал причитать:

— Дети! Зачем нас не позвали! Зачем нам не сказали!..

— Мы же ждали вас! — крикнула ему Соня. — Отчего рабочие не пришли?

— Ах! — воскликнул сапожник. — Барышня! Детка моя! — и, схватив её руку, хотел поцеловать. — Господи! И вся ручка в крови…

Соня вырвала руку и начала неудержимо рыдать. Кто-то дёрнул её за плечо. Это была бледная и дрожащая Наташа.

— Соня! Бежим! Бежим! — твердила она.

Оглянувшись, Соня увидала чёрный отряд городовых которые, с револьверами в руках, бросились к соседним воротам.

— Стой! — ухватил её неожиданно тот, который ругался с сапожником. — Полиция, сюда! Вот они, бунтовщики!..

Рванувшись, Соня пустилась вместе с Наташей бежать.

Они пробежали несколько кварталов, свернули вправо и бежали дальше. Наташа что-то говорила на бегу, но Соня не понимала ничего. Она всхлипывала и повторяла:

— Зачем рабочие не пришли! Зачем обманули! Всё было так хорошо! А теперь! Володя убит, Головастик тоже! Остальных взяли в плен. А я?..

Заломив руки, она повернула назад. Наташа гналась за ней, крича:

— Соня! Соня! Куда?

Но Соня бежала, рыдая и чувствуя только одно, что она должна быть там же, где убили Володю и Головастика и где всех остальных поведут сейчас в тюрьму. Наташа отстала и она выбежала на улицу, где была баррикада. Солдаты длинными шестами поднимали опрокинутые вагоны, откатывали их по рельсам и сердито закричали на неё:

— Проходи, проходи!..

Она наткнулась дальше на отряд городовых, которые с револьверами в руках выбежали из ворот. Она смело перерезала им дорогу, но они пробежали дальше, на следующий двор.

Два казака, нагнувшись с сёдел, стегали нагайками мальчика, который отчаянно кричал. Соня кинулась в середину:

— Палачи! Как вы смеете бить детей!

Один казак хлестнул ещё раз мальчика и, повернув лошадей, оба они поскакали прочь.

А Соня бежала дальше. Где же те, которых взяли в плен? Она искала их, подбегая к каждой кучке, желая только одного — найти их скорее и дать себя тоже арестовать. Она увидела, наконец: из переулка, окружённая городовыми и солдатами, медленно двигалась толпа. Это были они. Соня кинулась к ним, крикнула: «Я тоже была на баррикаде!» — и вскочила в ряды.

Это была глубокая радость, полное счастье, успокоение после мучительного пути. Она очутилась как раз рядом с востроносой девочкой, которая так сердила её на баррикаде. Она горько рыдала теперь, вздрагивая всем своим худеньким тельцем.

Они подошли к участку, мимо которого бежали утром, вошли в ворота, во двор, потом в низкие двери. В длинном коридоре стояли городовые в два ряда.

Поднялся неистовый крик, вопль и визг. Задыхаясь от ударов, Соня летела вперёд, падала, вскакивала и бежала опять. И когда от последнего толчка она скатилась по лестнице в тёмный подвал и легла там ничком, тяжело дыша — в ней был такой же острый восторг, как прежде, когда она вскочила на вагон, навстречу солдатам.

— Подсудимая, — говорил председатель, — вы сознались, что украли из запертого комода в квартире дворянина Печаткина пятьсот рублей! Мы знаем обстоятельства, при которых вы совершили кражу. Может быть, вы расскажете, что побудило вас на это преступление?

Подсудимая, молодая крестьянка с миловидным и нежным лицом, всхлипывала, утирая лицо рукавом арестантского халата. У ней был безнадёжный и убитый вид.

— Хозяева, — продолжал председатель, — обращались с вами хорошо. Они выручили вас из тяжёлого положения, взяв к себе в услужение, хотя вы были неопытной прислугой. Ухаживали за вами, когда вы были больны. Вы были всегда порядочной и честной женщиной, вы из хорошей семьи, вас никогда не замечали ни в чем дурном. И вдруг вы отплатили такой неблагодарностью за добро! Не плачьте, а лучше расскажите, как было дело. Говорите правду. Не бойтесь ничего.

Подсудимая долго всхлипывала, причитая:

— Матушка ты моя родимая, зачем же ты меня родила!.. И зачем я в город поехала!.. И зачем у себя дома не померла!.. — Потом, когда защитник, обернувшись, прошептал ей несколько слов, с внезапным порывом перекрестилась и воскликнула:

— Господин судья! Вот перед Истинным, сама я не знаю, что со мной сталось. Помутилось у меня в уме, ничего я не понимала. Думала, может, меня муж простит. Потому и сделала, что думала — простит, может, меня муж не будет больше гнать. И как сделала, сама не знаю. Точно не мои рученьки деньги брали, а нечистый совал: «Бери, да бери, — говорит. — Простит тебя муж». Может оттого, господин судья, а может и не оттого. Сама я не знаю. Ой, долюшка моя несчастная. O-o-o!..

— Подсудимая, не плачьте, а рассказывайте толком. Вы говорите, что вы сделали это для того, чтобы вас простил ваш муж. За что же он сердился на вас? Чем вы были перед ним виноваты?

— Виновата я перед ним, господин судья, — заговорила опять подсудимая, — так виновата, что невозможно меня простить. Да не по воле я виновата, а супротив меня это вышло и ничего я тут не могла. Баба я, господин судья, а чем себя бабе в чужой семье оборонить? Кто на наши слёзы смотрит? Не солоны, ведь, они им, а мужа нет. Не видать, ведь, ему и не слыхать, сколько ночей я проплакала, сколько волос из головы потаскала, как душиться хотела, да из петли меня вынули. К попу на дух пришла, в ногах валялась, каялась, плакала. «Вот, — говорит, — придёт твой муж, расскажи ему всё. Он должен простить. Я и сам с ним поговорю». А он не простил…

— Что же должен был простить ваш муж?

Понурив голову, подсудимая проговорила с трудом:

— Ребёнка я ему принесла.

— От кого?

— От тестя. От отца евойного.

— А где же был в это время ваш муж?

— В солдатах был.

Подсудимая завела, было, тонкий плач, но, спохватившись, сейчас же перестала. Председатель говорил:

— Так муж ваш не простил вас, когда, вернувшись домой, он узнал, что в его отсутствие вы родили ребёнка от его отца. Что же он сделал? Стал вас бить, выгнал вас из дома?

— Нет.

— Как же он поступил? Подсудимая, успокойтесь и говорите. Ну!

— Как пришёл он, господин судья, со службы, — снова с порывом начала подсудимая, — так не присылал сперва ничего, а прислал потом такое письмо, что прослышал, мол, я, что связалась ты с отцом моим, старым псом, и не хочу я к нему, старому псу, идти. А ты, дескать, брось их и приходи ко мне. Я, говорит, тебе твою слабость прощу. Тут я и побежала к нему.