Пошли мы к барыне моей, а сама я еле волокусь. И колеса у меня огненные в глазах и боль непереносная и звон стоит в голове. Свалилась в кухне на постель, да и пролежала так целую ночь, да целый день. А барыня ангельской доброты. Ничего, говорит, Анна, лежи. Я рада несчастному человеку помочь. Пролежала я так два дня, повела меня потом Матрёна в комитет, осмотрели меня в комитете, а молока-то у меня уж и нет, — скипелось у меня молоко!..

Пришла я опять к барыне моей, — некуда мне больше идти, села на кухне, да и давай голосом выть. И больная-то я совсем, и ничего-то я не умею, и всего-то боюсь — только и надёжи у меня было, что в мамки поступить, и скипелось у меня молоко!.. Повою, повою, да головой об стенку постучусь, а барыня тоже плачет и меня утешает: несчастная, говорит, ты, Анна, и никогда ещё я такой несчастной, как ты, не видала. Но ничего, говорит, ты не горюй, а оставайся у меня в кухарках жить. Тихая, говорит, ты и деликатная, и очень мне по нраву пришлась. Обрадовалась я тут так, что и сказать не могу, кинулась у ней руки целовать и осталась я у барыни моей жить. Стала у ней жить, здоровьем поправилась очень скоро, обед стряпать научилась — сама барыня меня по книжке учила, а я всегда переимчивая, да понятливая жила, из сил выбивалась, чтобы барыне угодить. И барыня меня любила, и дело лёгкое — двое их только было, барыня да барин — на базар сбегать, самовар поставить, в комнатах убрать, обед сготовить, а до дела я ретивая и охочая, и обращение у всех со мной, не как в деревне, а вежливое. И купила я себе пальто хорошее, как у всех, сходила с Матрёной в Александровский рынок, а барыня мне вперёд денег дала. Всё было хорошо и ни в чем я не нуждалась, и чай каждый день по два раза пила, и в киматографе с Матрёной и в Народном Доме мы побывали — чуть ума от удивления не решилась, так на всё, дура деревенская, разиня рот и смотрела — и только стала меня, господин судья, брать тоска.

Стала я думать о Петре, о супруге своём, и чем дале, тем боле, чем дале, тем хуже. Целый это месяц совсем про него забыла, и думать не думала, и вспоминать не вспоминала, а тут вступил он мне в голову, да и стоит, как живой. За что, думаю, ты меня прогнал? Чем я тебя, супруга моего, так прогневила? Какая моя вина перед тобой была? И как мне твою любовь воротить? И такая-то меня взяла тоска, что так бы и бросила всё, да в деревню, да опять ему в ноги: прости, мол, меня, измаялась я вся, любила я всегда только тебя, сокол мой ясный, супруг мой ненаглядный!.. Вскинется это мне в голову, да так и стоит в глазах, что ему надо сказать. Как травленная хожу, ночи целые не сплю, очей не смыкаю, всё горючими слезами заливаюсь, плачу. Прожила так масленую, прожила великий пост и настал светлый праздник. Прошёл первый день и второй прошёл, а на третий собралась барыня с мужем в гости и говорит мне: ты, говорит, Анна, не всё в кухне сиди, а и в комнаты заходи, чтобы вор не забрался, да не украл. Очень, говорит, здесь, в Питере в такие дни любят воровать, а у меня, говорит, в комоде золотые часы, да брошки, да денег много. Не успели мы, дескать, их в кассу снести.

Уехали это они, осталась я во всей квартире одна. Хожу по комнатам, в зеркало смотрюсь, про супруга своего думаю и плачу. Пошла в спальню, где комод стоит, вспомнила про деньги, вижу, ключ барыня забыла, на комоде лежит. Попробовала, как раз к верхнему ящику пришёлся. Пошла опять к себе в кухню, поставила самовар, чаю хотела попить, да глотка сделать не смогла, а схватила меня тут тоска. Стала я опять плакать и проплакала я часа два. И захотелось мне потом на часы золотые посмотреть, какие они такие бывают — никогда я их в руках не держала. Пошла в комнаты, отперла ключом комод, вижу там ящичек незапертый. Открыла его, вынула часики золотые, послушала, как они тикают, поворошила в ящичке, а там денег тьма — и золото и бумажки — видимо-невидимо.

Вступило тут в меня. Замутил меня нечистый. Николи я столько денег глазами своими не видывала. Гляжу, да дрожу. Дрожу, да думаю: и почему это одним людям столько всего, а у меня ничего? И ещё много думаю и не стерпела я тут, взяла пять бумажек. Не заметят, думаю, столько ведь у них! Взяла, а другие опять в ящичек положила и опять заперла, а саму меня так и бьёт, как осиновый лист, и думаю: уеду, мол, в деревню, к супругу моему, отдам ему столько денег, а он меня и простит! Пришла на кухню, поглядела на будильник, а уж десять часов. Посидела немного, да как испугаюсь!.. Сейчас барыня вернётся и узнает, что я деньги украла!.. Засовалась я тут на кухне, побежала в спальню, хочу деньги опять в ящичек положить, а ключа-то и нет. Не могу его найти. Заложила куда-то его. И такой меня тут страх разобрал, что накинула я на себя пальто, да платок, заперла снаружи кухню, да на двор, да на улицу, а деньги в тряпице в руке держу. Выскочила на улицу, а дворник младший, знакомый, сидит у ворот: куда, мол, Аннушка, так поздно собралась? Письмо, говорю, барыня велела в ящик опустить, а я и забыла!.. И по улице бегу. Только одно в мыслях и держу: скорее бы на вокзал, да на машину, да к Петру! Паду ему в ноги, отдам деньги и скажу: вот, сколько я заработала. Возьми всё себе!..

Как и до вокзала добежала, не помню. Всех боюсь, всё думаю, как бы не схватили меня. Спрашиваю на вокзале, идёт ли до нас машина. Идёт, говорят, через полчаса. Билет сама себе взять боюсь. Узнают, думаю, что краденые деньги, посадят меня сейчас же в тюрьму. Попросила женщину одну: возьмите, тётенька милая, и для меня билет, как себе брать будете. Дала ей одну бумажку, взяла она мне билет, сдачи принесла и деньгами золотыми и бумажками, а сколько, не знаю. Села я и поехала.

Приехала утром на станцию, побежала на завод, к сторожке Петровой, а она заперта. На работе Пётр-от, не пришёл ещё. Приткнулась в сенцах за дровами, сижу да дрожу. Дождалась его, входит он, — я ему в ноги. Ухватилась за ноги-то, вою, да причитаю: прости ты меня, несчастную, невиновна я перед тобою, прости! Деньги я тебе принесла. Погляди, мол, вон сколько…

А он взял меня, поднял, ухватил за плечи, да и вывел из сеней. Уходи, говорит, не надобно мне тебя! И толкнул. Ткнулась я лицом в снег, полежала и пошла. Ни слёз у меня, ни голосу, ничего. Пошла в свою деревню, в Черепаново, к батюшке, да к матушке. Приду, думаю, попрошусь. Примут — хорошо, а не примут — удавлюсь. А деньги в тряпице, в руке держу.

Пришла я в Черепаново, пробралась задами по снегу к бане нашей, подняла по дороге бутылку, сунула в неё деньги, проткнула у бани около крыльца в снегу дырку, пихнула в неё бутылку и снегом забросала. Побежала потом к избе нашей, вошла, да матушке в ноги. Валяюсь и кричу. Всю душу тут выкричала. А батюшки дома нет — в посад уехал. Пожалела тут меня матушка: побудь, говорит, дочка. Я тебя жалею. А только не знаю, как сам-от. А батюшка у нас строгий, да гневный. Что раз сказал, ни за что не переменит.

Сижу я так у окошка, матушка тут же сидит. Речи ей несвязные говорю, плачу, да дрожу, а сама — чует что-то моё сердце — на улицу гляжу. И вижу: идёт к нашему дому по дороге стражник и супруг мой, Пётр, тоже с ним. Так и покатилось у меня сердце. Вскочила я, да как заяц, да на двор, да задами. Выскочила по снегу на дорогу, бежу по ней и вижу — гонятся они за мной, настигают. Нет уж у меня сил больше бежать, присела я за дерево и верчусь коло него, а Пётр меня ловит. Поймал меня, схватил рукой, а другой как стукнет по голове и кричит: вот, воровка, дрянь, какими ты делами заниматься стала! Тут я и сомлела.

Привели меня после в деревню, нашли бутылку с деньгами, погнали по этапу в Питер и посадили в тюрьму.

Вот, господин судья, всё, как было, по чистой совести, ничего не утая. Украла я — лукавый попутал, не совладала с собой и украла. Думала, что супруг меня простит. А он не простил. Судите меня, как знаете, а мне теперь всё одно. Никого у меня нету, некуда мне больше идти.

Мамаша была нездорова и ко всенощной не пошла. Охая, она ходила по комнатам и отчитывала Петю, припоминая его грехи, а он покорно сидел, вздыхал и думал: